Тигр снегов. Неприкосновенная Канченджанга - Норгей Тенцинг
Выше цирка мы ставили двойные палатки, одну внутри другой, однако здесь даже это плохо помогало. А когда брезенты терлись один о другой на сухом ледяном ветру, тесное пространство внутри наполнялось электрическими искрами, которые так и потрескивали возле наших голов. У Ламбера был с собой маленький термометр — он показывал минус тридцать градусов. Ламбер определял впоследствии скорость ветра в двадцать семь метров в секунду, причем это была постоянная скорость, а не порывы. Теперь даже он не считал, что все хорошо. Наконец настало утро. Буря не утихала, тем не менее мы приготовились выступать дальше. Другого выбора не было — или двигаться, или замерзать насмерть. На завтрак нам удалось подогреть немного чаю, и все. Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрекнуть их за это было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему болен, и остальные согласились в конце концов продолжать восхождение. Наш лагерь на седле был теперь восьмым по порядку, носильщики несли на своих спинах снаряжение для маленького лагеря IX, который мы надеялись разбить на предвершинном гребне.
Однако лагерь IX так и остался на спинах носильщиков. Было уже 11.30, когда мы наконец собрались выступить. Еще почти час ушел на то, чтобы пересечь седло и начать восхождение по снежному склону, ведущему к гребню. На ледяной стене мы увидели останки разбившегося орла. Хотя мы отнюдь не летели, приходилось напрягать все силы, чтобы нас не унесло ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных. За полгода до этого мы с Медведем поднимались здесь гораздо легче, хотя и с плохими кислородными аппаратами. Теперь же нам не помогали и хорошие аппараты. Ветер и мороз были слишком сильными. Защищенные тремя парами рукавиц пальцы все же утратили чувствительность. Губы, нос — все лицо становилось синим. Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное — и единственно возможное — решение: повернуть обратно, и мы знали это. Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение. Мы совершали уже вторую попытку, мечтой нашей жизни стало взять Эверест вместе, а если мы повернем теперь, выдастся ли нам еще когда-нибудь такой случай? Будь мы одни, мы, возможно, и пошли бы дальше. Я не говорю утвердительно — пошли бы или могли пойти, я говорю «возможно»; уж очень нам хотелось. Но позади нас брели обессиленные шерпы, рядом стоял Рейсс, мрачно покачивая головой. Мы остановились и простояли так некоторое время, сжавшись в комок от ветра. Не будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался. Я не мог глядеть на Ламбера, он — на меня. Мы молча повернули и пошли вниз.
Швейцарцы впоследствии говорили, что гора «стряхнула» нас. А уж после этого мы лишались всякой надежды на повторную попытку. В том месте, где мы сдались, метрах в трехстах над седлом, пришлось сбросить большую часть груза. На седле задержались лишь на столько, сколько было необходимо, чтобы забрать с собой Гундина (еще немного, и он замерз бы насмерть). Здесь осталось лежать около полутораста килограммов груза, заброска которого стоила нам таких трудов. Теперь ничто не имело значения — только выбраться поскорее из этого ада, лежащего так близко к небу. Это было состязание с морозом, бурей, смертью.
Ночь мы провели совершенно обессилевшие в лагере VII, где нас встретил доктор Шеваллей. На следующий день спустились до лагеря V в цирке. Никто даже не говорил о повторной попытке; думаю, среди нас не было такого, кто согласился бы подняться и на три метра вверх по горе… Мы думали лишь о том, чтобы уйти вниз, вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно дышать, есть и спать, можно согреть руки и ноги, прогреть все кости. И мы шли вниз по цирку, по ледопаду, к леднику. После всего перенесенного нам показалось, что мы попали в жаркую Индию. Каким-то чудом никто не обморозился серьезно, никто не потерял даже пальца. А может быть, тут дело не в чуде, а в превосходном качестве нашей одежды и снаряжения. Как бы то ни было, мы все пришли вниз, кроме бедного Мингмы Дордже. Нас «стряхнули», обратили в бегство, но мы остались живы.
В Намче Базаре я вновь повидал мать и сестер. Когда туда дошла весть о смерти Мингмы Дордже, одна из моих сестер очень взволновалась за меня. Она забрала детей и поднялась до лагеря I у подножия ледопада, неся корзину вещей, которые, по ее мнению, могли мне понадобиться. Тогда я не видал ее, потому что был высоко на горе, но зато теперь от души поблагодарил.
— Увидимся в следующем году, — сказал я им, стараясь казаться веселым, хотя, конечно, не знал, что принесет мне следующий год.
В начале декабря мы шли обратно по холмам Непала. Позади остался Эверест, окутанный зимними бурями. «Сердце обливается кровью», — записал доктор Шеваллей, думая о нашей второй неудаче; и мы все ощущали то же самое. Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая гордость, потому что мы знали — никто в подобных условиях не смог бы сделать больше того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в довершение всего я вывихнул ногу — первый «несчастный случай» за все мои экспедиции на Эверест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь на две лыжные палки вместо костылей.
Дни напролет мы ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило. И если Эверест все еще продолжал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта начинала смахивать на бред больного.
