Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
В целой жизни и окунуло её в семейную только вот в этом уповоде у окошка.
Один миг, и уже вырвали её из желанной мнимости гости – выбежали дети из спальни и, увидав в развалистом сотейнике на столе горку жареных ломтиков под сметаной, закричали:
– Картошка, картошка!
Агриппина принялась накладывать им в тарелки деревянным половником, обстукивая его о глиняные края, и вспоминала стук о днище корзины клубней, падающих из котомки пролётного рекрута в аккурат двадцать лет назад, день в день, – тоже на повсецветного Ивана Купалу.
36.
И далее, всё это утро, Груня только прислушивалась.
Вот затарахтел тарантас по брёвнам, и слышно ей стало, как навострённые шипы подков взрезывали дерево.
Простучала деревянная инвалидная нога по ступеням крыльца.
Загалдели дети, и мадам прикрикнула на них на непонятном языке…
Звуки становились всё тише, и напоследок, когда слезами омыло глаза, Груня словно прозрела, кинулась к изгороди…
По медвежьи, по-звериному горбатясь, взбиралась на Поклонную гору тройка лошадей.
На задках тарантаса блестел на солнце окованный дорожный сундук и болталась порожняя поильная бадья.
И потом бубенцовое журчание долго ещё доносилось из лесного укрома.
Часть XI
Сон Буцефала
Потап (Ямской охотник) (1771–1837)
По дорогам и трактам
Выезд
1
Из Бологово в сторону Москвы шибко скакала по тракту пара, запряжённая в дормез.
Водянистый морок валом накатывал сзади, норовил подмять повозку. Потап Семёныч оглядывался, привставал на козлах и каждый раз после этого на полдлины, петлёй, проходился кнутом по конским спинам.
За поворотом показался могильный крест на обочине в память об убиенных – знак Тюкалинской слободы, обители дорожных воров-тюкал.
По дормезу, по лошадям хлестнуло сзади вдобавок плетью ливня.
А Потап Семёныч, вместо того чтобы укрыться дерюгой, ещё и шапку сдвинул на затылок и теперь глядел только назад, в дождевую муть.
Посчастливилось заметить ему, как два «подрезана» выбежали из кустов и вскочили на запятки кареты.
Он разжал ладонь и со всего замаха пустил свинчатку на конце кнута в голову одного лиходея.
Затем оттянул кольцо на кнутовище, прицелился и выстрелил.
В грязи остались ползать двое.
Лошади понесли что есть мочи.
Из отдушины, из темноты возка донёсся голос седока:
– Каково ударило! Прямо над головой!
– До новых веников будут баню помнить![150] – ответствовал Потап Семёныч.
2
На окраине Вышнего Волочка дормез заворотил к почтовому стану. Потап Семёныч задал корму лошадям и толкнул дверь ямщицкого придела.
Распрямился за порогом и в свете огня от печи предстал на обозрение езжалой братии рослым мужиком в армяке (оромя) с шапкой в руке и с кнутом за поясом.
Голову обливала струящаяся медь густых рыжих волос. Рта было не видать под усами, дождём будто впрядёнными в бороду.
– Здорово, станочники! – горловым низом исторглось из-под этой волосяной обливи, и в глазах сверкнули как бы огоньки недавнего лихого выстрела на тракте.
В ответ посыпалась разноголосица:
– Дай Бог, возить не перевозить!
– Никола в путь!
– Христос по дорожке!
Приезжий склонился, отжал бороду словно вехоть и сел за стол.
Кнут-самопал протёр сухим платком из запазухи. Оттуда же достал мешочек с порохом и принялся заряжать.[151]
3
На шесток, в огневой припёк, выволокли на ухвате горшок с кипятком. Самая голодная «чёрная» ямщина с двуглавыми орлами на кафтанах первой пошла на приступ – размачивать сухари в кринках. Подрядным ямщикам с бляхами на шапках и с сигнальными рожками через плечо подавала девка, каждому наособицу – пшеничную кашу в деревянных мисках.
А Потап Семёныч, вольный, ожидал заказанного в гостевой кухне горохового супа с селёдками. Сыпал в мерку пороха, заворачивал в тряпочку и провожал шомполом в глубину ствола. Нагребал из кармана дроблёного кремния и струйкой пускал в дуло. Все внимали этой ворожбе под разговоры о распутице (она в пух разорит), под споры о выгодах почты лёгкой и тяжёлой, под вздохи о копытной язве и шёпот молящихся перед обозной часовенкой в углу на деревянной ножке.
Напоказ колдовал с самопалом Потап Семёныч. Может быть, даже в острастку лукавому товариществу, тоже только с виду ласковому с ним. За глаза судачили о Потапе Семёныче, мол, «больно много воли взял».
Шептали: рыжий да плешивый – люди спесивы.
Поднятыми заглазно чарками провожали в путь двусмысленно: «За здоровье коней, что возят милых гостей!» Потому, наверное, что был он на государевом тракте один из немногих «самоходец со своими лошадьми».
Восхождение к этой единоличной, фамильной гоньбе между двумя столицами началось у него с ямских охотников крестьянского общества деревни Синцовской (в отработку подушной подати), прошло через все ездовые и почтовые состояния и основу имело таинственную.
Говорили, что он «жил в лесу, молился колесу». Сам Единорог ходил у него в поводу – копытные заговоры от него получены. Так что он и дохлую лошадь в оглобли поставит…
Двадцать лет непрерывной езды потребовалось, чтобы он из расторопного, услужливого повозчика превратился в этого осанистого путевого дельца.
Настолько сделался хваток и сноровист, что и всякий неприятель теперь с почтением оглядывался, когда он крепкой рукой с облучка заворачивал гривастые морды копытных зверей – «аж шеи трещат!» Или когда с пряниками и вином в корзине в распахнутой шубе и в заломленной шапке шагал по московской Коломне к своей любушке.
Или душой, устремлённый к небу, размашистым ходом одолевал паперть излюбленной Спасо-Конюшенной церкви в Питере с усмешливым прожигом во взгляде, так что богомольные старухи шарахались от него и – свят, свят, свят – оборонительно крестились.
Или когда пировал в Торжокском трактире в обнимку с испанской гитарой, длинной и узкой, как весельце челна. Толстые пальцы левой руки вставали на лады иной раз невпопад, зато удары по струнам правой были мерными и решительными.
Эй, вы! Ну ли!
Что заснули?
Шевели, гляди!
Вороные, удалые,
Гривачи мои!..
4
«…Любезному батюшке Потапу Семёнычу из вотчины его Синцовской от сына его Спиридона Потапыча низкий поклон и великое челобитие. И при сём желаю многолетнего здравия от Адама и до наших дней», – читал Потап Семёныч.
Синюю бумажную «сорочку для письма» только что передал ему станционный староста, по чину бритый «постановец на четырнадцатый класс».
– Как же сыскали? – удивился получатель.
– Кто на трахте не знает Потапа Синицу! – польстил служака. – Твоя слава не на долгих ездит.
– Хороша слава, да лучше
