Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

— Это вы про первичный шов? Я о нем у Юдина читал…

— А я его, простите, этими вот руками делал. И получилось у нас не лучше, чем у французов, разве что мы не успели так глубоко вляпаться. После открытия антисептики, знаете ли, среди хирургов и суициды были, и родственники пациентов хирургов убивали. Все было. И еще будут открытия, переворачивающие нашу работу.

Федюхин впервые поднял голову, желтый тусклый свет фонарика делал его лицо похожим на плохо сработанную посмертную маску:

— То есть все, что мы делаем на самом деле лишено смысла и все равно будут смерти?

— Жизнь мне кажется иногда похожей на греческую трагедию. Все действуют из лучших побуждений, все действуют правильно, но боги решили так, что все эти действия ведут лишь к страшной смерти.

— Богов ведь нет, — Анатолий Александрович кривовато улыбнулся, — Нас ждет не загробный трибунал в составе бога-отца, сына и святого духа, а вполне прижизненный.

— Богов нет, но греческие боги, это помимо прочего персонификация причинно-следственных связей и случайностей. Недаром говорят, что карты — лучшая модель мира, чем шахматы. Нам не дано знать, к чему приведет то, что мы делаем. Но я не знаю лучшего девиза, чем «Делай что должно и будь что будет». Так говорил еще Марк Аврелий. Он был стоиком, а стоики считали, что первопричина всего — разум, а вовсе не боги. А трибунал… Вы еще скажите, что нас живьем скушают и только потом расстреляют. Так, как делали мы — никто еще не пробовал. Значит, надо наоборот. Кровь не переливать, или переливать, но меньше. Эвакуировать как можно скорее.

— Значит, нам теперь…

— Документировать ситуацию. И думать, как максимально эвакуацию ускорить, раз задержка показала себя такой губительной. Довести до полковых врачей об опасности избыточного кровезамещения при не остановленном кровотечении.

— Есть отдокументировать ситуацию и думать.

Анатолий Александрович помолчал несколько секунд и добавил:

— А, знаете, есть в воинской дисциплине что-то такое… Правильное. Не дает ныть и себя жалеть. Вот позволил себе… дать слабину, сорваться. Теперь стыдно. И все-таки, как вы так ловко ТТ на предохранительный поставили? Мне, признаться, лишний раз браться за него страшно. Упущу курок — и все, прощай, хирургия.

— Вы отводите курок, нажимаете спуск и, контролируя курок, ведете его до предохранительного. Держа спуск. А надо — спуск отпустить немедленно. Тогда курок по бойку не ударит. Потренируйтесь без патронов. Хотя, конечно, перемудрил товарищ Токарев с этим взводом. И пойдемте, пока время есть, хотя бы чаю попьем, а то вы так взвинчены, что того гляди в узел завяжетесь. А нам с вами работать и работать. Думаю, граммов пятьдесят спирта вам перед отдыхом прямо показаны.

Чай в котелке, на таблетках сухого горючего, почему-то долго не хотел закипать. Федюхин отрешенно смотрел на дрожащий синий огонек и долго молчал. От спирта он отказался сразу и категорически. Сказал, что должен хоть чуть-чуть привести в порядок мысли.

— Я и без спирта чуть дров не наломал, — сказал он наконец, — Решился, дурак, а теперь вот — стыдно. Перед вами, перед собой. А в особенности перед Полиной Егоровной стыдно. Ведь она здесь еще, пока не транспортабельная.

— Ну, за нее можете не волноваться. Полного перелома к нашему общему счастью у нее нет. Прооперировали в срок, нагноения, смею предполагать, избежим. Думаю, дня через три-четыре аккуратно перевезем во фронтовой госпиталь, — успокоил его Огнев.

— Я ведь и ее чуть не погубил со своей… идеей, — глухо произнес Федюхин, не отрывая взгляд от медленно тающей в синем огне таблетки горючего под котелком, — Перелом бедра в ее возрасте, даже и не полный. И перед Тришкиной я виноват, и уже не извинишься теперь. Как развертывались, сорвался на нее. Зря сорвался. Исключительно от общего напряжения. Еще подумал, вот будет хоть небольшая передышка — извинюсь. Умная девчонка, старательная. Я ведь ее потому и выбрал. А теперь поздно. Осколком в висок. Она самая рослая, почти с меня, вот и…. Я ее в самое опасное место потащил…

— На войне, Анатолий Александрович, безопасных мест не бывает. И здесь мы снова возвращаемся к той же цепи случайностей. Жизнь любого из нас может оборваться от осколка, пули или мины. Но пока мы живы — нужно делать все, что мы сделать можем, а значит — осмыслить наш опыт, не дать другим повторить ту же ошибку. Тем более, что на первый взгляд она даже опытному глазу не была видна.

— Да… — Федюхин тяжело перевел дух, — Не видна. В гражданской практике подобного и за десять лет не увидишь. А вы, Алексей Петрович, когда первое свое боевое ранение в живот оперировали?

Огнев грустно усмехнулся.

— В семнадцатом. В апреле. По собственной инициативе.

— Я правильно понимаю, что без успеха?

— Это еще мягко сказано. Я тогда начитался материалов врачебного съезда — оперировать живот по правилам мирного времени. Отставить выжидательную тактику, действовать активно, — начал Огнев, понемногу переходя на свой привычный лекторский тон, только чуть понизив голос, — Служил я тогда в перевязочном отряде дивизии, и официальная установка была такая: отряд у вас перевязочный, вот и перевязывайте. Инструменты были, но мало, да нам еще и не повезло. Выдали наборы времен не то чтобы покорения Крыма, но первой обороны, с деревянными да роговыми ручками. Сами понимаете, в шестнадцатом такому только музеи рады были.

Вот я и попросил отца прислать лучшие инструменты, какие он купить смог. Заказал книги, перечитал трижды. И, как показалось мне, что к самостоятельной работе готов, спросил у начальника разрешения. Ну, мне господин коллежский асессор Савельев, мой начальник, и говорит: «Оперируйте, коль неймется».

— Что же он, сам совсем работать не хотел? Или не умел? — удивился Федюхин, — слышал я, что руководить госпиталем в Империалистическую могли хоть кавалериста поставить.

— Почему? Хотел и умел, хирург он был опытный. Но работать мог только не выходя из пределов начальственных указаний. Ему за пятьдесят было, полевая жизнь тяжело давалась, хоть он к ней и привычен был. Но, знаете, надоело. Была у него мечта — чтоб в один день государь подписал России — мир, а ему — отставку. Работал он… знаете, как старая ломовая лошадь. По известному маршруту — хоть