Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Палочные побоища заменились ножевыми.
Молодцевали бойцы, звенели своими мечиками, пока одного до смерти не зарезали.
…Теперь уже вышло уёмище от страха перед ползучей смертью.
Наигрались в сечевиков.
И Потатка с тех пор уже не любовался ножом по утрам.
Остыл, как остывал к видению девки в ночи.
На Масленицу парни и вовсе отказались от «поротья».
Снесли ножи милахам в подолы и принялись хлестаться на льду Пуи по-старинному – на кулачках.
Начисто запамятовал Потап о ноже.
Но когда община нагрузила его ямской повинностью и он стал собираться в дальние пути по Руси, то вспомнил о «щучке», сунул клинок под облучок.
К месту и ко времени пришлось. С тех пор с ним и не расставался.
Кочевая жизнь на безлюдных дорогах не раз приказывала ему обнажать лезвие. Он сроднился с ножом.
Едва ли что не плотской любовью проникся – начал «наследников клепать».
При всяком удобном случае на станциях, у знакомых кузнецов просил на уповод раздутый горн и выковывал, по вдохновению, то тяжёлый тесак, то длинный кончар, то узкую совню.
По своей ножевой страсти с годами задружился он с попутными оружейниками, а скоро и сам нажил имя меж ними.
Менялся ножами, выкупал недюжинные.
На побывках в Синцовской, в своей родовой тёплой парняцкой клети, развешивал самодельное оружие по стенам, как видывал у знатных бар.
В его светёлке можно было узреть тогда такие диковинки, как сулица (дротик), гарпун, даже духовую трубку.
(По её образу – подобию и выковал он из старого мушкета стреляющее кнутовище…)
Огонь, наковальня, меховой наддув с каждым ударом молота, с каждой заточкой лезвия острили в его голове мысли о зыбкости жизни теплокровных на земле. Ибо у всякого – нож, серп, коса и всякий готов выставить их напоказ, кровь пустить…
Смертынька сам-друг.
А народу не убывает, наоборот, плодятся и множатся сердешные…
«Значит, нож ножу рознь», – философствовал Потап, оглядывая оружие, развешанное на бревенчатых стенах своей клети.
И однажды показалось ему, что убийственные, ни на что более не годные, как только на умерщвление и калечение, трезубцы, кинжалы, стилеты не должны висеть рядом с ножами богородскими (сапожными), кочерыжными и ложечными, как неслиянно обитают в миру зёрна и плевела, чистые и нечистые…
Размежевание усложняли финки.
Финки он с добрый десяток по трактам навыменивал у чухонских камнетёсов – на тяжёлые окладники, секачи и тончайшие лунники…
Добрые они или злые, эти финки?
И, озирая показной расклад, решил он однажды, что если бы на финках была гарда-поперечина, то он, без сомнения, к боевым бы их отнёс. А без гарды какое же это оружие? Кухнарь, не более. У чухонцев (финнов) они только по хозяйству и используются: бересты на лапти надрать, сбрую починить, ребёнку свистульку вырезать…
Без гарды – кухнарь!
Но зачем же тогда эта выемка на острие обушка в виде головы молодой, резвой щучки?…
Пришлось Потапу для финок особое место на своей выставке отводить. На западной стене клети выложил он финки на гвоздиках лучами солнца, а в середину вонзил Zeda – нож с костяной рукоятью и серебристым лезвием, напоминающим копытце, а в целом – ногу грациозной кобылки – дар Потапу от герцога Брантвейгского за чудесное спасение этого господина в июне 1821 года.
Тогда на спуске в Переславле-Залесском надломилась тормозная рукоять в гербовой карете герцога. Шестерик понёсло и неминуемо разбило бы в седловине насыпи.
Потап Семёныч, на обочине пережидавший проезд коронной повозки, выхватил бревно из мостовой и метнул в колесо.
Спицы высыпались с треском.
Железная ось наголо пропахала землю.
Поезд стал.
Именитый немец из окна кареты видел подвиг и преподнёс в награду Russische Kerl[162] нож с костяной рукоятью. Всем собравшимся напоказ выставляя ценнейшие свойства дара, поднял герцог с обочины камень, рубанул клинком и отколол кусок.
На лезвии не осталось ни щербинки.
– Geschmiedete Stahlfeder Meister Wagner![163] – торжественно произнёс немец. – Besser als jede Waffe.[164]
7
Вблизи Москвы дорога снова выровнялась и расширилась – Дублон рысил охотно, без понуждения.
Потап Семёныч дремал на облучке.
Его рубаха сгустком шаровой молнии мячиком поскакивала по стремнине Русской земли.
Пробудился он от перемены копытного стука.
Испуганно глянул на вихляющийся конский круп и натянул вожжи.
Седок из отдушины дормеза спросил, отчего стали.
– Барин! В руках было, да по пальцам сплыло! – заспанным хрипом вырвалось из горла Потапа Семёныча. – Дорожный Кудыка подкову унёс!
…С полверсты прошёл Потап Семёныч назад, но не сыскал обронённой лошадиной обувки.
Разор и хлопоты для ямщика.
А для Нечистого – капкан. В любом кольце разрыв для него, кругами ходящего, – смерть.
Найдёт какой-нибудь человек эту подкову, повесит над входом в избу. Нечистый вскочит в неё, станет метаться от конца к концу, всю свою низкую натуру изведёт для смыкания разъёма, и для настоящего злодейства сил у него не останется…
8
По обочинам тракта, едва ли не на каждой версте, маячили старые, лопнувшие дуги на жердинах – чем не подковы для Змея Горыныча – знаки кузниц, в горнах которых по плевку этого сказочного огневержца.
А на самих кузнецах – клоки его обжаренной шкуры – фартуки.
Разные по достатку: и босые, и лапотные, и опорчатые – стояли на зазыв железняки – хозяева этих мастерских.
Потапу Семёнычу приглянулся высоченный коваль в островерхом, до глаз нахлобученном войлочном колпаке. На узких плечах мужика висел передник раструбом до земли.
«Знатный Куль», – с улыбкой подумал о нём Потап Семёныч и остановился со словами:
– В кузнице мёд, когда на дворе лёд!
В ответ из-под колпака донеслось:
– Главное-то лихо – когда у нас тихо…
От дыхания горна порскнули искры из углища.
Огневая сила взвихрилась, умягчая ржавое железо до жёлтого каления. Когда кулёмистый кузнец клещами перекинул заготовку на «лицо» наковальни и посшибал окалину, Потап Семёныч бросил мех, оттеснил мальчишку-молотобойца, и под ударами кувалды ямщика глиноподобный прут на «роге» быстро выгнулся крюком, ощерился двумя боковыми шипами и одним передним цапком.
Примерка раскалённой до алости подковы прошла у Дублона с вензелями дыма от его копыта, с удушливой вонью жжёной кости и с нервным фырканьем.
Прежде чем дрожащую тварь с обновкой на ноге выпустили на лужок для успокоения травки пожевать, пришлось ещё перетерпеть ей и распятье между столбов, и стояние на трёх ногах – самую ковку…
И ещё ждать потом, пока ямщик договаривался с кузнецом о цене, вёл обрядовые беседы перед расставанием…[165]
9
А в это время в отпряжённом дормезе на откидном столике наниматель
