Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
3
С отпущенными вожжами кобыла то и дело норовила сорваться в «тропоту» и далее – в иноходь.
Всегда готова была выложиться по полной, знать не желая, долог ли путь впереди, хватит ли сил.
На то ямщик есть.
Потап Семёныч вожжевым натягом принялся умерять её пыл не на слух, не приблизительно, а с точностью до полувершка.
Вот только что задние копыта Оперы вылетали дальше передних… Вот стали печатать след в след. Ещё натяг – и расстояние между следами стало в две ладони.
Ход этот звался «рысь кратка».
В кобыле даже росту и стати прибавилось, хотя послабление не обрадовало её. В знак недовольства на лёгком бегу она долго напоказ ямщику охлёстывала себя хвостом.
Смирившись, принялась как бы от скуки, от нечего делать внюхиваться в окрестности.
От сирых деревень тянуло горячим зерном.
Ямские поселения испускали тонкий дух лошадиного скопа.
Дёгтем шибало от изб шорников и тележников.
Отвратительно воняли пересыльные ночлежки.
Конечно, где же ей, выездной, в поместье полковника Муханова («Произносил дерзости, означающие мгновенный порыв на цареубийство…») было привыкнуть к запаху массы гниющей человеческой плоти!
Ещё прошлым летом рысила она по липовым аллеям поместья в рессорной двуколке, определяла дам по запахам духов, воротила нос от отборного овса в яслях, если несолёное.
Сломалась жизнь с арестом полковника.
Его в острог, а её – на торг. На ярмарке-то вдруг и открылось её скандальное уродство: вместо восемнадцати пар рёбер обнаружилось у неё девятнадцать!
И, бракованная, по сходной цене она была уступлена проворному рыжему ямщику.
Скоро узнала Опера всю низость нового человеческого окружения. Возчики на станциях то и дело пересчитывали у неё рёбра. Отпускали шуточки по поводу её «певческой» клички. Всячески переиначивали.
Заржёт – смешно им: Купчиха в лабазе.
Не дай Бог испустит вольный дух от усердия на крутом подъёме – тут, конечно, попадья на клиросе… А коли она была по масти соловая, то не иначе как Фифа, Модница и Гулёна. Потому что все соловые рождаются вороными, а к трём годам «переодеваются», «прихорашиваются» и обретают цвет розового мрамора[167].
4
…Во всей своей заснеженной тулупной огромности вломился Потап Семёныч в трактир и грохнул поильной бадьёй об стойку перед целовальником:
– Лей полную!
Ковшом из лежачего дровяного самовара мальчик принялся наполнять кипятком клёпаную посудину ямщика.
Промороженная бадья потрескивала и парила.
Прохладным ручейком струился разговор хозяина заведения с Потапом Семёнычем, как водилось меж ними – вполголоса и недомолвками.
– Обоз с твоим щебнем, Потап Семёныч, ушёл третьёводни, – повествовал смотритель трактовой жизни. – Возчики роптали. Посулы, мол, хозяйские нетвёрды. Рядчик не умасливает.
– Самому тебе ведомо, Филипп Захарыч, много ведь сытно, да мало честно!
– Известное дело, вскипит железо, так и молоток сыщется, Потап Семёныч.
– Ну так и то верно, Филипп Захарыч, что бьют не ради мученья, а ради ученья. Однако тоже ведь и ученье бывает разное. Вот научил бы ты меня, Филипп Захарыч, слухи о зерновой торговле на ум брать верным образом. Каково оно нынче? Что будет к распутице?
– По погоде, Потап Семёныч, судить, так и не больше полтины спадёт.
– Я всё о себе да о себе, а ты-то как? Дело-то у тебя путейское, Филипп Захарыч, крепко ли нынче стоит? Не по праздности вопрошаю. В Яжелбицах токарню прикупил. Так, думаю, не взять ли заодно мне и постоялый двор.
– А без этого, Потап Семёныч, ты к токарне и не приступай! В постоялом дворе кузнец всегда в заводе и скидку даёт по своей ничтожности. К нему повалят. А будет у тебя двор на круг – будет и смелая копеечка. Выкупай тот двор хотя бы вот на паях с Матвеем Курбатовым. Он в тех краях в силу входит. Задружитесь да и обделайте с треском в один день! Я слово замолвлю.
– Скажу тебе, Филипп Захарыч, и к питейному заведению я давно душой льну. Ещё дедко у меня когда-то кружало держал. Знать, по крови передалось.
– Ох, так ведь у твоего пращура какие были заботы! Ни тебе полиции, ни управ, ни цензу… Сейчас с этим делом туго, Потап Семёныч. Хорошенько подумай…
В это время проходивший в чистую половину трактира штабс-капитан Глебов треснул Потапа Семёныча по спине и приказал целовальнику:
– Чарку ему за мой счёт!
– В дороге, барин, не пью! – кротко ответил ямщик.
– Merde! Se mutiner![168] Ну, так вылить ему за шиворот! – на ходу бросил штабс-капитан и взорал на весь кабак: – Шампанского!
Потап Семёныч с подмигом шепнул на ухо трактирщику:
– Не велик большак, да булава при нём…
5
Окаченный кипятком, зашипел обледенелый лоток во дворе. Студёной колодезной воды долил Потап Семёныч в поильню и подвёл Оперу, укутанную в попону на завязочках под брюхом…
Потап Семёныч сидел на колодезном срубе, нюхал табак и представлял, как жар самовара наполняет утробу лошади, разбегается по жилам, накачивает рысячку силой – хватит на весь последний перегон до Клина.
Грохнула дверь, и на крыльцо трактира во всём блеске своего обмундирования вырвался в распахнутой шинели штабс-капитан Глебов.
Видывал Потап Семёныч разных гуляк, и теперь, глянув на седока, сразу отнёс его к тому разряду пьющих, которые от вина лютеют.
– Всё ещё не кормлена? – грозно спросил седок.
– На одном питье доедем, господин штабс-капитан.
– На измор берёшь? Экономию разводишь? Бунтовать?
– Ваше благородие, у меня с ней сразу так пошло – первые сутки в пути ни клока сена, ни горсти овса. Она боле четырёх дён выстаивалась. Запалится с полным-то брюхом. Должна сперва лишку стрясти.
– Я казак! В седле вспоён, с пики вскормлён!..
– Иначе к сроку нам в Клину не бывать. В грудях у неё зажим сделается. Встанет. Я с ней уж полгода езжу. Вызнал до жилочки. Это у неё природа такая – от излишка рёбер…
Тут бы Потапу Семёнычу и офицерского кулака отведать, да рука штабс-капитана оказалась схвачена павшим перед ним на колени лапотником в армяке, неизвестно откуда появившимся.
Мужик бил себя в грудь и взывал к милости его благородия:
– Барин! Заступись, Христом Богом молю! Схватили посреди дороги, бросили в сани и везут не знамо куда. Заступись, барин! Нет ни в чём моей вины.
Двое подбежавших конвойных оказались из обоза ссыльных старообрядцев. Выяснилось, что один из подопечных подался у них в бега, и по обычаю кандальной стражи тех времён схвачен был взамен беглецу первый попавший, лишь бы на этап было привезено нужное количество. Цифры бы сошлись, а потом пускай сменщики разбираются.
Мужик признал Потапа Семёныча, начал кликать его
