Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Рвал ворот рубахи, показывал восьмиконечное распятие на гайтане. Клялся Никоном.
Знающий толк в конвоях жандармский офицер Глебов без раздумий встал на сторону служивых:
– Да будь ты хоть обрезанец, а до этапа чтобы ни слова от тебя не было слышно!
Он оттолкнул мужика ударом сапога в грудь и принялся отряхивать рукав шинели.
Послышалось твёрдое, вежливое возражение Потапа Семёныча.
– Это шорник из Каменки, ваше благородие. Там супостатов веком не бывало.
Офицер бросился на поперечного ямщика с замахом. Но то ли по причине малого роста, то ли от скользи под подошвой, то ли от выставленного локтя Потапа Семёныча удар пришёлся в его плечо ослабленный вдесятеро. Лицо штабс-капитана зажглось яростью и перекосилось на разрыв по линии острых, жёстких усов.
– Бунтовать! – шипел он откуда-то снизу на Потапа Семёныча. – В декабре я таких лично напополам разваливал! Ещё слово поперёк, сволочь, – и не на облучке, а в холодной будешь век свой досиживать! Запрягай, скотина!..
Уже когда Потап Семёныч пускал кобылу под гору на лёд озера Сенеж, пришло ему на ум:
«С дураком подраться – ума не набраться».
6
Рванула Опера – ударила звонница под дугой.
Глыбой прозрачного голубого льда напутственно сверкнул у злополучного трактира почтовый ящик с белой надписью «ПОШТА».
Солнечный отблеск прострочил по окошкам побережных изб.
И заработала типография подков на ледяных проплешинах бескрайнего озера Сенеж.
От ноздрей до кончика хвоста вытянулась рысистая Опера в одну линию, словно веретено, – навивала на себя куделю метели.
Пряжа непогодная заваливала горизонт до неба. Скоро паклей законопатило все щели вокруг.
Сбило с толку ретивую кобылу.
Озадачило ямщика.
Встали.
Каркас кибитки скрипел от толчков ветра. Мокрым снегом облепляло возок, словно мазанку мелом.
Пришла пора теперь воевать штабс-капитану со стихией. Не убоялся, лихарь, тоже наскоком решил одолеть супротивника, отвагою взять. И вот качался теперь с заткнутой глоткой под давлением буранного тарана – капюшон пузырём, полы шинели – парусом.
Недолго пришлось Потапу Семёнычу уговаривать бравого служаку, чтобы лезть в войлочное укрытие.
Выхаркивая проклятья в адрес ямщика, штабс-капитан захлопнул дверцу кибитки.
А Потап Семёныч узлами срастил выгульную корду, вожжи рабочие да вожжи запасные и этот «невод» завёл вслепую, в убой глаз, от морды Оперы в муть снежную, докуда хватило – внатяг.
По кругу с концом в руке пошёл в буревой кромешности.
Как только почуял дёрг рыбины в ячее, то бишь дорожной вехи, вмороженной в лёд «под пешню», так и сам до неё добрёл вперехват по верви, и кобылу подтянул.
Уловляя кол за колом, скоро выехали они таким образом из озёрно-степной невиди к берегу.
А уж далее по лесу опять всю заботу дорожную взяла на себя разумная Опера, – безо всякого сомнения меж высоких еловых стен выправила путь мудрая кобыла до самого Клина.
Приехали в город хоть и в сумерках, но и не сказать чтобы ввечеру – а как буйному седоку и обещал бывалый ямщик – засветло[169].
Клин – Тверь
1
Заполночь растолкал Потапа Семёныча на полу людской сонный лакей: «Велено запрягать».
Едва успел Потап Семёныч разложить огонь у самогревной трубы кибитки, как штабс-капитан скатился на него с крыльца в бравой подкрути и пошати.
Был он непривычно добродушен.
В свете разживного огня принялся пересчитывать купюры.
«Откупился никак трактовый самодержец», – только и успел подумать Потап Семёныч, как седок, повелев мчаться в Тверь, рухнул на «медведно» внутри возка и заиграл на рожке «Марш по караулам».
Кобыле дана была полная воля.
Она бежала старательно, самовлюблённо. Била в бубен дороги, хвостом взмахивала как платочком в танце.
Не до думы, не до дрёмы было и ямщику. Лошадиная прыть и ему передалась.
Сидел он прямо к ветру, ногами в распор.
Озорно правил на встречных лоб в лоб. Ухмылялся проклятьям выкинутых на обочину. Уклонялся от мстительных плетей.
Велено было Потапу Семёнычу приворачивать ко всякому трактиру на пути.
Воинственность седока возрастала с каждой остановкой.
В ином трактире, сидя за стаканом чая, довелось Потапу Семёнычу видеть, как штабс-капитан, стоя между скамейками, грозил мужикам кулаком и показывал кукиш согласно запрету нового государя на обучение их детей в гимназиях.
Или в другом заведении слышал Потап Семёныч, как среди чистых посетителей господин Глебов оды складывал новопрестольному царю за то, что тот установил строгий надзор за умниками-профессорами.
После чего, хватив бокал шампанского, «комиссар управы благочиния» вдруг безотчётную ярость свою обращал в обратную сторону – крамольничал на возлюбленного государя, который указал впредь во дворянство возводить с чина майора, и, значит, для штабс-капитана опять отодвигался сладкий миг перехода в высшее сословие.
Переменялись трактиры, а с ними и воззрения энергичного седока. И снова он монархизмом воспламенялся и на очередном винопитии нападал уже на стайку розовощёких гимназистов, едущих на вакации.
– Смирно! Ряды вздвой! Шагом марш!..
Ибо не терпелось ему самолично воплотить в жизнь нововведение победительного царя-батюшки о ежедневной маршировке школяров.
И готов он был даже саблю поднять на детских заступников – гувернёров и слуг…
Уж стражник с алебардой наперевес бежал из будки, когда над ухом штабс-капитана послышался покойный голос ямщика:
– Ваше благородие, извольте в сани.
И ретивый служака в охапке был утаскиваем в меховую люльку.
Спал недолго.
На подъезде к Городне его боевой рожок опять завыкрякивал из отдушины за спиной Потапа Семёныча, теперь: «В лаву рассыпайсь!» – и донёсся из возка хриплый рык:
– На Отрочу! К цыганам! В карьер!
Три живые души составляли снаряд, летящий по государеву тракту. Отяжелевший от вина седок в войлочном коконе. Ямщик-истукан на обдуве. И самолётная песенная кобыла в оглоблях, полная жизни и слепого стремления вперёд – высверк Божий в калейдоскопе эволюционных превращений из нелепой пятипалой скотинки величиной с собачку до необузданного тарпана путём миллионократного переливания семени из плоти в плоть с единственной целью неизъяснимой радости бытия в табунах.
Со временем попавший под её обаяние поэтический человек наделил её образом Пегаса, одним прыжком достающего для Зевса молнии с Олимпа.
Извращённому сознанию пирующих на оргиях Диониса, обуянных похотью, представилась она, лошадь, Кентавром с неиссякаемой мощью соития.
Затем приняла она образ Буцефала, скидывающего с себя всадника, как только видела свою тень с человеком на спине…
Не счесть сказок, легенд, историй о лошадях, которые знать не знают обо всех этих человеческих фантазиях.
Ибо настоящие помыслы этих существ, их ощущения и устремления воистину космичны в сравнении с тем, как они представляются человеку.
