Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)

- Я… давно? - попытался выяснить Род.

- Месяц почти колеблется твоя милость между жизнью и смертью, - объяснил Держикрай. - Кормишься из рук. По надобности не можешь встать…

- Где Вятчанин?

- Со дня на день вернётся. Ищет укрытия понадёжнее. Яким Степаныч строго наказал позаботиться…

- Яким… уехал? - беспокойно зашевелился Род.

- Тюх-тюх-тюх-тюх! - заботливыми руками угомонил его Держикрай, - Яким Степанович, уходя, обронил случайно, - потайну зашептал он, - мысль свою обронил как бы про себя. А я слышал.

- Ш-што? - не понял Род.

- Он изрёк, - продолжал шептать Силка. И, словно посольник, передал заповедные слова: - «Если братцу не дадут жить, клянусь убить самовластца!»

Род прикрыл веки, всей внутренней силой сосредоточился, жаждая узреть, где сейчас Яким, что с ним, чем занят… И не увидел ничего.

Тем временем слуга-сиделка деловито бормотал:

- Нынче же приведу лечца. Теперь место подходящее. Пускай лечит…

- Никаких лечцов. Я сам себе лечец, - строго сказал Род.

По его наказу Силка принёс короб с травами, жбан кипятку, ступу с пестом. Под приглядом господина стал изготовлять питье.

- Как ты говоришь? «Если братцу не дадут жить…»? - переспрашивал больной.

- «…клянусь убить самовластца!»- с готовностью повторял Якимовы слова Силка.

А повечер явился Вятчанин.

- О, одолел свою хворобу, богатырь Найдён! - обрадовался он. - А я из самой что ни есть чащобы, из столицы бродников. Азгут-городок тебе кланяется. Лежбище готовит безопасное. Заботится сам атаман Могута.

- Жив ещё Могута? - отозвался Род.

- Жив старый ястреб! - сиял Шишонка. - Высох, аки перец, поседел, аки чеснок, а силушка не убавляется.

Воспрянувший больной кивал, переводил дух, но разговор поддерживать ещё не мог: сами собой смежались вежды, немел язык… Вскоре Вятчанин с Держикраем на цыпочках покинули одрину.

Крепко было у давешнего бродника намерение немедля увезти Рода от греха подальше. Однако постоялец проявил упрямство: не желал ехать, не поправившись. Обещал через седмицу быть здоровым. И зелье из травы-девятисила не подвело. Спустя неделю стал на ноги. Слабость ушла, хотя глубоко скрытая мука осталась.

- Я тебе надёжную охрану дам, - сжал кулак Шишонка.

- Ни одного охраныша! - настоял Род. - Во мне есть сила, да со мною Силка, - шуткою прервал он возражения опекуна.

Хозяин становища так и не постиг причины этого упорства, а постиг бы, ни за что б не уступил.

Перед отъездом крепко обнялись.

- Увидимся ли? - хлюпнул носом старый бродник.

Род заглянул в его бесцветные глаза и впервые за много лет не разглядел судьбы в чужих зрачках. Отнёс это на счёт болезни, понадеялся, что время все его способности вернёт на прежние места. Даже не заподозрил, как ошибся. С лёгким сердцем чмокнул старика в лысину.

И вот помчалась шестерня по путанице улиц. За много впереди жались прохожие к высоким тынам.

На улице Великой у Боровицкого холма пришлось призадержаться, попав в затор. Род окликнул Силку:

- К какой дороге правишь?

- Вестимо, к Старо-Русской, - обернулся тот.

- Правь ко Владимирской.

Держикрай сперва не понял, поняв же, осерчал.

- Глумишься, твоя милость? Непойманная птица сама летит в силки?

- Лети, куда велю, - сурово молвил Род, не затевая спора.

Однако Силка шестым чувством уяснил намеренье хозяина. Переклонясь к карети, мрачно произнёс:

- Не ищи умершего…

Род дрогнул: парень будто знал берестяную грамотку Букала. Одна из заповедей: «Не ищи умершего». Однако путник тут же успокоился: «Я ищу сына!»

На становищах Силка хлебал щи, скорбно глядя на хозяина. О сыне он не знал. О плаче Родовой души по отошедшей в иной мир княгине - так и видно по лицу! - догадывался.

Коней уж не меняли, оскудев средствами. Неторопливо отдыхали вместе с ними. Да и в пути их берегли, не гнали во всю прыть. Время путное растягивалось. И все-таки Андреева столица приближалась.

Вот наконец и земляной вал. Волжские ворота… Все здесь как в Гюргиевой столице Суздале: перекрестье главных улиц, в средоточии - церковь Богородицы и, само собой, как водится, - детинец.

В сравненье с Суздалем Андреевой столице придавали вящее величие Золотые ворота под стать киевским. И Кремль на Клязьме ну ни дать ни взять - двор Ярославлев на Днепре! Проникли сквозь врата детинца в Печёрный город, среднюю часть крепости. Остановились перед высоким каменным храмом с золотыми куполами.

- Златоверхий Храм Богоматери! - торжественно объявил Силка и деловито зачастил: - Сыщу место для постоя, разгружусь, заеду за тобой. Будь осторожен…

Род его уже не слышал. Устремился в храм, не удивляясь, что в будний дневной час дверь церковная не заперта.

В правом приделе возле клироса под сенью каменного свода поник в молитве юноша, высокий, светлокудрый, в иноческой рясе, хотя без куколя[498].Род истиха приблизился к нему:

- Не ведаешь, человек Божий, где тут погребена новопреставленная великая княгиня?

Не подняв взора, юноша молча указал перстом плиту. Род упал ниц на камень и застыл надолго…

Поднялся, не отогрев слезами душу. Холодный камень оставил в груди холод. Теперь юноша пристально вглядывался в него. Роду показалось, что и сам глядится в невозмутимую озёрную гладь близ Букалова новца. Себя видит!

- Глебушка? - вопрошая, позвал Род.

- Батюшка! - Юноша бросился к его груди.

- Как узнал меня?

- Здесь ждал. Матушка сказывала, придёшь.

- Иноческая одежда на тебе? - сокрушённо молвил отец.

- Я ещё не инок, - сказал Глеб. - Лишь рясоноситель. С твоего благословения приму чин ангельский.

Род жадно притянул его к себе.

- Нет, не отдам. - И, сглаживая судорогу собственничества, ласково спросил: - Пошто тебе монашество?

- Есть два состояния в сей жизни, - самозабвенно стал объяснять Глеб. - Одно обыкновенное, свойственное всем, то есть супружество, другое - ангельское и апостольское, выше коего ничего быть не может, то есть девство, или состояние иноческое.

- Будь, как все, обыкновенным, - убеждал Род. - Что влечёт тебя до срока покинуть мир?

- Зло, - выдохнул Глеб. - Слишком много зла и мало покаяния. В покаянии и есть иноческий образ. Он подражает служению ангелов, обещает святость, нестяжание, псалмопение, молитвы, послушание и чистоту. Монах носит и одежду покаяния. Она убога, худа, лишена всего, что люди почитают хорошим, не имеет ничего, что могло бы возбудить мирские помыслы. Наоборот! Она побуждает бежать всякого общения с украшенным миром. Она напоминает смерть, плач, обязует обитать духом не в здешней жизни, а желать жизни нетленной и ускорять течение к ней.

Отец вникал в речь сына, но не проникался ею.

- Вспомни глас матери. Матушка и ныне отговорит тебя…

Ланиты Глеба почервленели.

- Я так же, как ты, батюшка, лежал на этой вот плите, - указал он. - Камень ужасно холоден. Глас матушки не слышен.

- Да, камень холоден, - признался Род. - И плоть безжизненная холодна, как камень, - тяжело добавил он. - «Не желай жены, а желай сына» - завещал мой названый отец. Я потерял Улиту. Теперь тебя теряю, едва найдя. Ужель так хочет Бог?

Глеб взял в ладони его руки, сжал их не с юношеской, с детской силой. О, строгий постник!

- Клянусь, - произнёс он, - пока ты жив, буду с тобой. Мы пособоруем, как нам быть далее. Мой названый отец сулит удел отверженному не в своём, а в Божьем царстве.

- Не надобно нам царства, - жарко внушал Род. - Земля ещё покуда велика. Что ж, не найдём себе удела в ней? Мне этот удел ведом. Пусть не сладкий, не боярский, зато не рабский. Удел отшельников! Здесь, в людской гуще, - все рабы, даже князья. Рабы своих страстей, рабы друг друга. Там мы сами себе будем государи. Только бы выбраться отсель! Пойдём скорее…

Обнявши сына, он повлёк его из храма.

- Постой. Предчувствие дурное меня удерживает, - оперся Глеб.

Род отвечал самонадеянно:

- Со мной не бойся.

Он многажды угадывал любые западни судьбы. Привык к всевидящему глазу чуткости. Теперь же этот глаз молчал. Он ничего не видел. Стало быть, ничто не затаилось впереди, не стерегло. Глеб отцу повиновался…

Лишь покинув храм, становясь на паперти, Род обнаружил, что глаз предчувствия не просто ничего не видел. Этот глаз ослеп!

С полдюжины вооружённых кметей явно дожидались у ворот ограды. Дождавшись, бросились, отторгнули от сына, заломили руки… Вот это им не очень удалось. Отброшенные, словно свора псов медведем, они снова яростно напали. Род вновь их сбросил.

- Прочь! Пошли прочь! - срывающимся голосом приказывал тем временем, сверкая взором, Глеб Андреевич.