Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

Чтобы вовлечь Энгельгардта в общий разговор, Гридин с вежливой похвалой отозвался о Давиде. Но Энгельгардт словно бы и не слышал его слов, а лишь слабо кивнул головой. Зато тут же заговорил молодой князь.

— Если бы Давид захотел, а Моисей ему позволил, он мог бы стать настоящим гусаром. Он и стреляет без промаха, и фехтует преотлично, и ножи бросает не хуже любого абрека.

— Муж мой покойный учил Давида вместе с Колей ратному делу, — с улыбкой сказала княгиня и вздохнула. — А то, что на войну его никто не позовет… это, может, и хорошо. Долго жить будет.

В глазах княгини блеснули невольные слезы.

Гридину в городе говорили, что князь долго болел и умер от ран, которые получил при Фридлянде. Чтобы переменить горестный разговор, Гридин заговорил о живописной картине, на которую прямо от окна падал свет.

— Удивительно, до чего изображение радует глаз свежестью, — проговорил Гридин. — Словно бы еще один луг возле имения вашего.

— Так ведь это и есть наш луг, — засмеялся Коля.

— Живописец, должно быть, хорошо известен в столице? — спросил Гридин.

— Совсем нет, — ответила княгиня. — Богомаз, из борисовских жителей. Князь его приметил и позвал в одно лето к нам погостить.

— Вот как?! — удивленно воскликнул Гридин. — А что же та, соседняя с ней картина, где муж стоит на коленях с поднятыми вверх руками и львы вокруг — также его?

— Да, но неужели ничего не припоминаете, глядя на нее? — спросила княгиня.

— Еще бы! Сие изображение есть испытание львами пророка Даниила.

Энгельгардт с одобрением посмотрел на Гридина. Заметив этот взгляд, Гридин быстро и с вдохновением вдруг заговорил:

— В ранней юности и в силу особых обстоятельств чтение книг, и особенно священного писания, было единственной радостью для моей души. Однако должен заметить, что в писаниях пророка Даниила больше всего изумляла и пугала меня кисть руки, которая приходила во время пиров Валтасара и писала на стене: мене, мене, текел, упарсин. Ночью… возле слабой свечи… под небольшим окном… и мне иногда казалось, что вижу я на стене эту же руку.

— О, Георгий Иванович! — воскликнула княгиня. — Вы определенно и сами душой поэт.

— Что вы, что вы, нет, конечно, — отозвался Гридин, — но правда и то, что часто бываю склонен к различным размышлениям. Вот и о пророке Данииле тоже невольно много всякого передумал. Особенно хотелось мне уразуметь, отчего в его писаниях рассказаны две совершенно одинаковые истории — первая про печь с тремя отроками, а другая о самом Данииле, как его бросают к голодным львам.

— Говорите же скорее, что вы об этом думаете, — нетерпеливо проговорил Коля, который слушал Гридина с чрезвычайным интересом.

— А то, что за верность Богу и отказ молиться за идолов и одного повествования о чудесном спасении было бы довольно. Хоть с печью, хоть с львами. Знак-то был дан один и тот же.

— В чем же тогда объяснение? — с улыбкой спросила княгиня.

— Ав том, что мы, люди, к чему ни прикоснемся, никак с природой своей несовершенной совладать не можем, — тоже с улыбкой ответил Гридин. — Определенно те, кому Даниил поведал обе эти истории, должны были для потомков своих оставить только одну. Они же, не зная, какой именно надобно отдать предпочтение, так обе и сохранили.

— А слабость-то в чем? — не выдержал Коля, поскольку Гридин надолго вдруг замолчал.

— Как я понимаю, в растерянности перед выбором от незнания, что же самому Богу хотелось бы помнить, а о чем забыть.

— Ну а сами-то, какую историю выбрали вы? — не унимался Коля.

— Так ведь пожалуй что и не знаю, — тихо засмеялся Гридин.

Все в гостиной вздохнули с облегчением и тоже засмеялись.

Возвышенный разговор привел Гридина в хорошее состояние духа. Он был рад, что так неожиданно и искренне ему захотелось вдруг говорить. Он в эти минуты даже забыл, что приехал в имение, чтобы тайно исследовать Энгельгардта. Все было почти как в юности, когда каждое произнесенное слово становилось подобным дуновению свежего ветерка. Гридин и на Энгельгардта смотрел сейчас почти с приязнью.

— А что, Моисей Григорьевич, верно, и вам тоже есть что сказать об этой картине, если взглянуть несколько далее ее рамок?

— Не знаю, господин Гридин, что вам и ответить на это, — отозвался Энгельгардт, — поскольку от первой буквы и до последней воспринимаю повествование о жизни Даниила без всяких сомнений.

— Как жаль, — покачал головой Гридин, — но ведь то, что я сказал, так очевидно.

— Может быть, и очевидно, да только не совсем. Для меня вот очевидно, что именно две истории, а не одна быть должны. Одна после второй. Это значит, что испытания на верность Богу будут повторяться в разных видах из века в век.

— А теперь что скажете, Георгий Иванович?! — торжествующе воскликнул Коля.

— Скажу, что всегда предпочтительнее иметь два суждения об одном и том же предмете, чем только одно. А у Моисея Григорьевича такая глубина в словах, что теперь много о них размышлять буду.

Беседа перешла на другие предметы. Гридину было все так же хорошо и спокойно на душе, но вскоре он взглянул на часы и ужаснулся, что может не доехать засветло до намеченного им ночлега. Провожали его весело, и когда коляска подъехала к молодому лесу и скрылась в нем, княгиня сказала:

— Какой приятный человек!

Энгельгардт ничего на это не ответил, а только подумал, что скорее бы из его души ушло все то темное, что вошло в нее сразу же, когда он в первый раз встретился глазами с Гридиным.

Глава VII

21 марта 1812 года императором был подписан высочайший указ об особом наблюдении в пограничных областях. Согласно указу, следовало брать показания со всех граждан иностранного происхождения и других подозрительных лиц о цели их посещения городов и местечек. Тех же, кто убедительных объяснений предоставить не сможет, высылать немедленно. Среди бумаг, сопутствующих написанию указа, были подробные размышления по данному предмету чиновника по особым поручениям Георгия Ивановича Гридина. В своей записке государю он рекомендовал призывать на воинскую службу также и российских граждан Моисеева закона, а для усиления благонадежности требовать от них принятия особой присяги. Однако же по причине известной российской медлительности соображения Гридина так и остались на бумаге никем не востребованными. А между тем они во многом совпадали с соображениями некоторых весьма высокопоставленных вельмож, коим также