Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Павел разогнулся, встал во весь гальванёрский рост, сорвал с головы бескозырку и сожмурился, словно у него в носу засвербило. В одиночку невозможно было уже для него уразуметь всё с ним случившееся. Может быть, решил он, на миру что-то прояснеет.
– Встретил я её, ребята, на хребтине – тогда всё и началось. Гляжу из-за горы поднимается – не иначе птица какая… Не по земле – по воздуху… Её саму не вижу, а лишь облако цветастое. Сон, да и только… А миновала – и будто не бывало вовсе… Ничего не осталось в памяти. Туман розовый!.. Сошлись бы где, так мог бы и не признать… Не запомнил лица и всё тут! Как отшибло! Только цвет! Покой потерял… Рыскал по волости… Сторожил на тропе, как косулю… А ведь и до сих пор так: только что тут с возом леса была – и будто не было! Одно облако цветное да голос. Закрою глаза – и голос-то слышу. Голос-то уж всегда со мной…
– Любишь, значит…
– Хорошая она!
Пряча улыбку в бороду, отозвался и тесть:
– Норов у Клавки не сахар, скажу я тебе. Ты, Павел, это имей в виду. В узде её надо держать.
– Да уж знаю! Егоза! В Питер, говорит, ни ногой. Ну, и мне на город тьфу. Где ей хорошо, там и мне.
– Ты мужик! Свою волю должен иметь, – напирал Арсений.
– Кончилась моя воля. Как будто парус без ветра.
– На буксире мужику не больно ловко. Спохватишься, да поздно будет. Покажет она тебе характер!
– Всякий характер любовью гасится, Арсений Титыч. Для вас, Арсений Титыч, это характер, а для меня восхищение…
Из самой что ни есть глубины души выдохнул Павел, после чего принялся потюкивать топориком по брёвнышку столь любовно, будто цветы на блюде вырезал, а не обычный паз гнал по сосновой боковине.
Опять вдруг вонзил топор в сруб и выпрямился во весь рост:
– А давайте, споём, ребята!..
Никто не отозвался.
Плотники молча стучали топорами, вспоминая о своих бабах, свадьбах, о незнамом, забытом или потерянном счастье, и всяк не прочь был бы найти его…
18
Пока она стелила постель на топчане в пристройке, он колол дрова под окном.
Свет керосиновой лампы перекрывали взмахи её рук, и казалось, сама душа её мерцала алым пером птицы Гамаюн в белом лебедином пуху…
Он стоял, поражённый мыслью, что стены избы, или этой сторожки, где она решила жить, чтобы не стесняться ока и уха свекрови, – это и есть начало женщины на земле.
Дом!
Дверь – первый вход в неё, в главное укромище в этом дому – плоть её с потайным входом куда-то ещё в самый завиток бытия с раструбом затем – во всю космическую ширь.
…Он разделся и лёг с ней рядом. В свете луны из крещатого оконца тела их отливали голубизной свежеокоренной осины.
Она сказала:
– Мы с тобой как два брёвнышка.
…Немного погодя, укрывая её одеялом, он вспомнил эти слова и добавил:
– Тоже свой сруб кладём, да? Пока два брёвнышка. Потом и детки в прируб…[178]
19
Настала весна. Деньки стеклянной голубизны.
Ни облачка над головой, сплошная синь.
«А без облаков как бы и самого неба нет. Только руку протяни – сразу Бог», – думал Павел.
Он вёл коня под уздцы. Зубья бороны выковыривали из пашни подкорковый пар. В свете низкого утреннего солнца эти подземные струйки завивались ветерком в золотистые змейки.
Дымок от папиросы «Дюшес» наполнял стерильные веси заморской истомой, а Клаву, встречь идущую со своей бороной, повергал в лёгкий обморок.
На сходе Павел закрючивал Клаву свободной рукой. Она желанно никла к нему, укрепляясь в запахе молодых, взопрелых мужниных телес.
Бороны расходились в разные стороны, опять начинали качаться на волнах суглинка…
В захвате молодой любви, в горячке сева далёк был Павел от мыслей про седую старину, про начальные дни этой пашни, когда здесь простирался дикий лес и некий мужик подсекал и палил дерево за деревом, выжигал пни, таскался за сохой.
Умом бы понял Павел кровное родство с ним, но сердце бы не ворохнулось – доведись встретиться на перепутьях времён с Иваном и Фимкой, предками двенадцатого колена, впервые боронившими этот Камешник в 1471 году: столько разной крови с тех пор намешано в переливах плоти!
Мысли о старине бродили у Павла какие-то порожние.
Ну, хотя бы из-под зуба бороны черепок вывернулся для вещного представления о далёком прошлом, монетка серебряная, косточка – нет, одни черви за бороной да чёрные скворцы-подборщики, злые с перелётной голодухи, молчаливые обжоры.
«Может быть, это плоть предков преображённая и есть, – думал Павел. – А душа их – в птичьей песне на крышке скворечника». (Досчатый домик поднят был Павлом перед новым домом на высокой жердине.)
Ни у кого в деревне не селились скворцы возле изб. Хочешь артиста залучить – выставляй приман. Скворцы падки на блестящее, как вороньё. Бронзовая, по-корабельному надраенная ручка на двери новой избы Павла сразу приглянулась одной самочке.
И уже который день чуть свет над человечьим гнездом раздавались возрожденческие трели: изощрялся в пении скворец, выдувал затухающие свисты, выщёлкивал барабанные стуки, устрашающе скрежетал с диким разбойничьим просвистом.
«Так же пели они, небось, и в стародавние времена», – думал Павел.
Как-то пришло ему на ум, что звуки эти вполне могут быть и заветом предков, их требованием вставать с постели и вламываться в день грядущий с упованием на силы собственные, а также и вышние…
20
С просёлка этот новый «Павлов» хутор у реки было хорошо видать.
В стене чёрного ельника вдруг открывалась пробоина, льющая на колеи дрожащий солнечный свет с переката.
И если прикрыться ладонью, то в блеске «трубы» можно было разглядеть и угол жёлтого соснового сруба, и блестящую цепь над колодцем, и скворечницу на шесте.
На этот свет поворачивал едва ли не всякий проезжающий. Притягивала новизна жизнеустройства молодого мужика.
Острое любопытство распирало как при созерцании человека, бегущего по льдинам на другой берег, неужто одолеет?
Заводили беседы, вникая в хуторское бытие, напрочь забытое в общине с достопамятных времён героических первопроходцев.
Внимательно вслушивались в слова Павла, презревшего спасительную деревенскую скученность, и потом, на остатке пути до Синцовской, пристрастно обмысливали.
Приворачивали и просто на звук гармони, на голос красавца хозяина, на заразительный смех Клавы.
Ибо и ещё один свет – свет молодой любви – манил ездоков и путников. Незваные гости в блестящих глазах Павла и Клавы усматривали следы глубинного изумления чем-то неожиданно случившимся с
