Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Так мне стало поспокойнее.

Вставив лучину в светец, я огляделась.

Бура-баба все так же лежала у самого порога. Я еще раз огляделась, нашла воду в ведре, зачерпнула ковшиком и стала жадно пить.

Мне уже было все равно, мертвая это вода, живая или йотунова – если я сейчас не напьюсь, то уж точно на лубок присяду[105]!

От воды мне стало полегче.

Собравшись с духом, я подтащила старуху к лавке, где на краю лежала свернутая подстилка: надо думать, здесь она спала ночами.

Но нет, поднять ее у меня не было сил. Тогда я стащила с лавки подстилку, бросила на пол и перекатила на нее старуху. Под голову сунула подушку и накрыла овчинным одеялом.

Принесла воды и попыталась влить немного ей в приоткрытый рот, но она не могла глотать. Тогда я повернула ей голову, чтобы вытекло обратно, а то еще утоплю бабушку в ковше воды. Я лишь умыла ее и поставила воду рядом: вдруг очнется?

Есть ли смысл искать травы, греть воду, делать отвар, если она все равно не может пить? Да и много ли будет толку от зелий без «сильного слова», которым они приправляются, а заговаривать бабку я не могу – нельзя заговаривать людей старее себя.

Да и кто мог бы заговаривать самую старую бабку на свете!

Зато я сама могла и пить, и есть. И очень хотела.

Приподняв рушник, я обнаружила полкаравая хлеба; отрезала кусок и жадно вцепилась в него зубами. Потом вспомнила про горшочек с киселем. Когда мы ворвались в ворота, нам, само собой, было не до вкушения пищи мертвых положенным порядком, зато теперь я жадно выхлебала все до дна, заедая сухим хлебом. Если этот кисель приобщает к чурам, я приобщена теперь надолго.

Но мне было все равно: внутреннее чувство властно требовало подкрепить свои силы, чтобы не очутиться среди мертвецов просто от голода и жажды.

С горшочком в руках я села на лавку.

Бура-баба лежала на полу у моих ног.

Я находилась на самом дне Нави: одна посреди черноты мертвого мира.

Я не хотела думать о Князе-Медведе, который лежал на земле с разрубленной головой не так уж далеко отсюда.

А что, если в темноте он встанет и придет сюда?

Эта мысль подняла меня на ноги: я подбежала к двери. К счастью, на ней имелся засов; я заперлась и на миг ощутила облегчение. А еще – ужас от мысли, что столько времени сидела за открытой дверью!

Шло время, стояла тишина.

Из оконца доносились крики ночных птиц.

Совершенно растерянная, без единой ясной мысли, я понятия не имела, как быть и что делать, и знала одно: я безумно хочу спать. Каждая мышца и каждая косточка взывали о покое.

Мысленно я пробежалась по углам избы, которую так хорошо изучила сколько-то дней назад, когда прибиралась здесь. Нет, ни топора, ни серпа, ни еще чего железного.

Только ступа и пест.

Нет, не те, что служат для истолчения обгорелых костей с крады. Не настолько я еще лишилась рассудка, чтобы взять в руки орудия Мары!

Другая ступа, обычная, в другом углу.

Я взяла толкач и полезла на полати. Там валялось какое-то тряпье, которое я не могла разглядеть в темноте, да и не хотела. Пусть тряпье – зато все-таки не голые доски. Я сняла платок с головы и покрыла им кучу, получилось что-то вроде подушки; сняла вздевалку и накрылась ею.

Разуваться не стала: как знать, от чего приведется проснуться?

Снова мелькнул перед глазами мертвый Князь-Медведь, темная кровь на зеленом мху… Эльга… казалось, она уже за морями и мы не виделись года три… как мне теперь ее догнать?

Я лежу здесь, отгороженная от воли и жизни высоким тыном с черепами на кольях, я заперта во тьме и не знаю, как мне хотя бы сдвинуться с места, а она едет, плывет, летит, с каждым мгновением удаляясь от меня все дальше, дальше, дальше…

В голове звенело, будто кто-то колотил пестом по железному котлу; издалека доносились крики.

Сквозь необоримый сон я поняла, что это: вызванные бабкой куды ломились ко мне в голову, потому что ее собственная сейчас была «закрытой дверью». И тогда я стала повторять про себя колыбельные песни, с которыми когда-то укачивала Кетьку:

Пошел котик во лесок,

Принес котик поясок.

А ребята отняли,

Нашей Уте отдали.

Пошел котик во лужок,

Принес котик пирожок.

А ребята отняли,

Нашей Уте отдали.

Пошел котик за гору,

Принес котик сон-дрему.

А ребята отняли…

Когда я проснулась, в щель заволоки уже пробивался дневной свет.

Не сразу я сообразила, где нахожусь. Помнила я лишь какой-то ужасный и глупый сон. Как девушка разумная, я понимала, что этого всего никак не может быть. Но, сколько я ни шарила по закоулкам памяти, никакого другого вчерашнего дня, правдоподобного, найти не могла.

Но я совершенно точно находилась не дома.

Это изба Буры-бабы.

Эльги рядом нет, и где она, я не знаю.

Я свесилась с полатей: старуха лежала на полу, где я вчера ее оставила.

Живая?

Я соскользнула вниз и наклонилась к ней:

– Бабушка! Баба Гоня! Ты жива?

Ее лиловые веки задрожали и приподнялись. Она взглянула на меня мутным рассеянным взглядом, слабо пошевелила запавшим ртом. Я схватила ковшик, дала ей попить. Попыталась предложить хлеба, но она слабо покачала головой, сморщилась, как от боли, и снова закрыла глаза.

Ну, хоть жива!

Я подошла к двери, сняла засов и осторожно выглянула.

О, каким блаженством повеяло мне в лицо от свежего воздуха летнего утра в лесу! Утренний свет, влажность росы, крепкий мед цветущих трав и свежей листвы наполнил меня всю, промыл изнутри, прогнал остатки потрясения и страха.

Оглядевшись через дверную щель, я распахнула дверь во всю ширь и вышла за порог. Утро здесь было, как и везде – росистое, бледно-голубое, зеленое. Попискивали и сыпали звонким щебетом птицы – точно так же, как в ближней роще возле Варягина. У меня не было ни малейшего ощущения, будто я в Нави.

Я вернулась к бабе Гоне.

Сняв с нее личину, я больше не могла видеть в ней Буру-бабу.

Мне было так жаль ее…

Беспомощный старик вызывает куда больше жалости, чем младенец: ведь у того все впереди, а старику уже нечего надеяться на возвращение сил. Когда-то баба Гоня кормила киселем с ложки меня и Эльгу; теперь настал мой черед.

Если я начну рассказывать, как провела следующие дни, то никогда не доберусь до главного. Я верила, что найду дорогу домой, но не решалась уйти, бросив в одиночестве беспомощную старуху. Поэтому я варила кисель, жидкую кашу, кормила ее и ела сама.

Я понимала, что эти припасы в ее закромах – приношения чурам, но что было делать?

Уразумев, что у нее сильно болит голова от удара, я заваривала ей пустырник, сущеницу, мяту и ягоды шиповника, а еще траву ревелку. Сама же баба Гоня когда-то учила нас с Эльгой всему этому. Порой она пыталась что-то мне сказать, но я делала вид, будто не разбираю.

Что я могла ей ответить?

Скотины или птицы у нее не было, поэтому хозяйство много времени не отнимало. Хорошо, что ночи в эту пору короткие и светлые, и я старалась лечь спать еще до темноты.

Иной раз мне приходило на ум, что тело Князь-Медведя все так же лежит перед его логовом – совсем недалеко отсюда.

Заглядывать в будущее было очень страшно. Как я выберусь из этой избы? Что скажу людям?

Да и есть ли это все – будущее, люди, белый свет?

Иной раз накатывало ощущение, что это есть мое наказание, оно уже меня настигло: я провалилась в Навь.

Бесконечную вечность я буду жить среди леса, населенного кудами. Никогда не увижу родных, никого живого…

И все-таки я постоянно думала об Эльге и страшно за нее тревожилась.

Где она сейчас? Смог ли Мистина ее увезти или их поймали?

Прошел день, другой, третий.

Мне мерещилось, что бесконечно повторяется один и тот же день, но порой пробирала жуть при мысли, что их могло набежать уже десятка два-три. Однако я заставляла себя вспомнить и вчерашнее утро, и позавчерашнее, и не сбиваться со счета.

Как ни странно, опомниться мне помогал сам лес.

Стоило выйти за тын и просто посмотреть в зелень ветвей, как жуть отпускала.

Лес был такой же, как всегда – живой, полный птиц, белок, зайцев, лягушек,