Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Именно эти люди и пришли жаловаться князю – на Свенгельда, точнее, его дружину.
После успешного похода на деревлян Свенгельду же и было поручено держать их землю, собирать дань; половину он оставлял себе, вторую половину переправлял в Киев. Побежденной деревлянской старейшине он не позволял даже головы поднять.
Эльга знала, что у многих деревлянских родов взяты старшие сыновья и дочери: дочери розданы дружине в жены, сыновья живут на дворах по одному, кто у кого.
Нынче же выяснилось вот что: купцы из Козарского конца – Куфин, Манар и Шимшон – подсылали в Деревлянь своих людей, чтобы сговориться о покупке мехов зимней добычи. Проведав об этом, люди Свенгельда поймали лазутчиков, побили и выставили вон, отняв все имущество. Притащившись кое-как домой, те доложились хозяевам, а хозяева пошли жаловаться князю.
– Мы не сделали ничего против закона! – возмущался старший из них, Манар бар Шмуэль. – Мы же не посягаем на княжью дань. Мы хотели всего лишь купить излишки, что остаются у людей после уплаты. Почему мы не можем купить товар за честное серебро? Разве у тебя, княже, есть закон, который это запрещает?
– Людей избили, искалечили, совсем убили! – причитал другой, Шимшон. – Как мы будем теперь содержать их жен и сирот? За свои средства, да? Мы и без того так недавно отдали последнее, чтобы собрать деньги для бедняги Яакова бен Хануки…
– Мне плевать! – бросил Свенгельд, не переменившись в лице. – Князь отдал эту землю мне. И никто, кроме меня, там ползать не будет.
– Но это всего лишь…
– Все, что там есть, – мое! И я сам буду это все покупать, продавать, вывозить или жрать с кашей. Меха, шкуры, воск, мед и челядь. И ни серебра, ни железа, ни хрена лысого деревляне не получат ни от кого, кроме меня. Или я позволю им менять своих паршивых куниц на мечи у меня за спиной? Я, по-твоему, дурак? Вы запомните: это на первый раз ваших просто прогнали. На второй – убьют. Я так сказал, и так будет сделано.
Князь Олег слушал все это весьма хмуро.
Он не хотел ссориться с хазарскими купцами, при посредстве которых в Киев попадало немало серебра и шелка, и ему не нравилось, что Свенгельд самовластно распоряжается землями, которые входят в его, Олега, державу.
Но именно Свенгельд завоевал ее своим мечом, и он по праву пользовался всеми выгодами обладания ею. И нес все риски: в случае мятежа первыми погибнут его люди, потом – он сам с дружиной.
В конце концов договорились, что купцы получат возмещение за обиду своих людей и отнятое имущество, но больше не станут никого посылать во владения Свенгельда без его ведома. Судя по каменному лицу старого воеводы, Эльга заподозрила, что возмещение это будет платить из своих средств сам Олег. Это же ей потом, уже у себя в избе, сказала Мальфрид.
– Свенгельд такую силу взял, мы и не ведаем, что с ним делать, – шепнула она будущей невестке. – А половина дани ему по самую смерть отдана. Ты примечай о нем… Он ведь тебе не сторона. Все равно, что свекр-батюшка будет. Инги отца уж много лет не видел, а Свенгельд при нем неотлучно. Всему учил – и на коне сидеть, и мечом владеть, и рати водить. Инги хоть уже и муж, не мальчик, а все равно без Свенгельдова слова мало что делает.
Эльга призадумалась.
Не слишком ее грела мысль обзавестись после свадьбы этаким «родным батюшкой». Свенгельд не выглядел злым: просто было видно, что до нее ему дела нет. Она для него – что муха на стене: он сам не намерен считаться с будущей женой своего воспитанника и удивится, если с ней будет считаться муж.
А мужу – придется.
Эльга твердо знала, что помыкать собой не позволит никому. Не зря же она – родная племянница Олега Вещего и видит во взглядах, обращенных к ней, почтение, приносимое его памяти!
В Киеве была и другая родня покойного князя. Его дочь, мать Олега-младшего, давно умерла, и князь Предслав сейчас был женат на другой женщине, из киевской знати. Но у Олега имелась сестра Ростислава, замужем за боярином Остроглядом. Все они встретили Эльгу очень хорошо: женщины нередко заходили к ней или зазывали к себе. У князя Предслава имелись юные дочки, и Эльга охотно проводила с ними целые дни. Без Уты ей не хватало девичьей болтовни и совместных посиделок.
И даже облик Уты здесь, в совсем новой обстановке, побледнел в памяти и отодвинулся так далеко, будто они не виделись уже лет десять.
Женщины часто расспрашивали Эльгу о жизни в Варягине.
Почитая родню, боярыня Ростислава жалела, что ей ни разу в жизни не привелось видеть братьев своего прославленного деда. Постепенно Эльга рассказала ей все про Плесков, про свою жизнь и даже, освоившись, тайком поведала про походы в лес к медведю.
Ростислава слушала ее, бледная от ужаса, с вытаращенными глазами.
– Чудо тебя спасло! – прошептала она потом, сжимая руку Эльги. – Божье соизволение! Ты под Господней защитой, хоть и не знаешь о том! Враг едва не поглотил тебя, а Господь послал воина – хоть он и язычник и грешник, Мистина Свенельдич, а сам не зная, божьему делу послужил!
– О ком ты? – не поняла Эльга.
– Господь наш Иисус Христос тебя уберег! Не дал над тобой поганское поругание совершить, спас чистоту твою для мужа.
– Христос? Вы разве христиане?
Эльга удивилась еще сильнее.
Она знала, что такая вера господствует в греческих землях и постепенно распространяется по миру; еще дома отец упоминал о христианах, которых встречал в Бретланде, Стране Франков и даже в Ютландии, своих родных краях.
Но здесь, в Киеве?
– Батюшка с рождения был Христовой верой просвещен. Князь моравский Ростислав, пращур наш, Христову ученью внял и просил у Рума и у греков учителей, дабы на языке моравском учили людей. И пришли тогда святые отцы, диакон Константин и монах Мефодий из города Солуни, и принесли книги, и учили моровлян слову Божию. «Хвалите Господа вси языци, похвалите Его, вси людие, яко утвердися милость Его на нас, и истина Господня пребывает во век»[109], – нараспев произнесла она, и даже глаза ее увлажнились. – Ну а потом…
Ростислава будто проснулась, и лицо ее погрустнело.
– Пришли в Моравию безбожные угры, и пала держава дедов наших. Когда батюшка с матерью своей, а моей бабкой, княгиней Святожизной, в Киев к Олегу князю прибыл, у них был священник, отец Димитрий. Да он давно умер, теперь некому людей учить, некому крестить. «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие»[110], – так Господь говорил. Кто крещен водой и Духом, тому дана жизнь второго рождения и прощение грехов…
Ростислава осеклась, будто усомнилась: не сболтнула ли чего лишнего?
Эльга помолчала в некотором недоумении. Странно было думать, что моравский бог прислал Мистину в глухой плесковский лес, чтобы спасти ее из лап Князя-Медведя.
Откуда он про нее знал?
Какое ему было до нее дело?
«Хвалите Господа вси языци, похвалите Его, вси людие», – повторила она про себя.
В этих словах было нечто воодушевляющее, хоть и малопонятное. Это «вси людие», услышанное в Киеве, где смешались выходцы из разных родов и племен, под общим именем «русь» стремящиеся куда-то вдаль, казалось, означало гораздо больше, чем «все люди», которых она могла представить себе раньше. «Все», состоящие из кривичей, словен, полян, древлян, саварян, варягов и прочих, – были частью какой-то великой, немыслимой общности, намного превышающей род и племя не только численно, но и чем-то еще, чего она пока не понимала. Известная ей ранее плесковская русь почитала разных богов – славянских, северных, чудских и даже голядских; это не мешало ей жить в согласии, да и разница в обрядах была несущественная. И как они совместно приносили жертвы, так и, подразумевалось, боги совместно примут их. Но сейчас будто луч солнца мелькнул вдали за облаками: на миг померещилось, что некое неведомое божество широко распахивает объятия, готовое принять всех без разбору, любого рода, племени
