Ольвия - Валентин Лукич Чемерис
А сады цветут на древнем некрополе, а нивы колосятся золотым хлебом, а жизнь идет — с радостями и печалями, со счастьем и бедой, — идет жизнь, и в этом, быть может, и есть вечность, и бессмертие рода людского, и сама жизнь на белом свете…
Неподалеку от Последнего Пути похоронил Керикл свою Лию.
Она заступилась за раба — совсем уже седого старика, которого на улице бил палкой хозяин, приговаривая:
— Будешь побыстрее поворачиваться, старая черепаха?! Будешь?! Или ты только к еде прыткий, а как до работы, так сразу ноги волочишь? Вот тебе!.. Вот!..
И лупил старика палкой по голове, и оттого белая борода раба начала алеть.
— Не смейте! — крикнула Лия, проходившая мимо. — Он же человек, а не скотина. К тому же старик.
— Не распускай язык, — злобно отозвался хозяин раба. — Ты такая же рабыня, как и мой лентяй. Хоть с тобой и спит полемарх. Прочь отсюда!..
И ударил ее палкой по голове.
И от этого удара, на глазах у всех, в груди ее будто оборвалась какая-то нить…
Лия вернулась в дом полемарха бледная, только губы дрожали. Она не проронила ни слова, легла, отказалась от еды и на третий день умерла, так и не разжав искусанных в кровь губ.
День выдался погожий, солнечный, когда хоронили Лию. Керикл в последний раз смотрел на свою жену и думал о том великом счастье, которое она ему подарила.
«Но счастье всегда ходит об руку с несчастьем, — горько думал он, утешая себя, и не мог утешить. — Кто был счастлив, тот непременно должен побыть и несчастливым. Ибо добро идет следом за злом, и наоборот. Как правда ходит с кривдою. Но я был счастлив, потому и горе приму как должное».
Яму вырыли глубокую, просторную. Дно устлали циновкой — вечным ложем тех, кто уходил в «царство теней».
Возле покойницы поставили, как и положено, посуду с едой, положили зеркальце и глиняный ковшик для питья.
Кулаки у Лии были сжаты, она и умерла со сжатыми кулаками, так ее и в яму положили. И уже в яме Керикл просунул ей между застывших, сжатых пальцев монетку.
— Это плата Харону, — тихо сказал он, — плата за то, что старик перевезет тебя на своей ладье через подземную реку забвения в «царство теней».
И накрыл ее своим плащом.
Ему подали руку, он выбрался из ямы, постоял со склоненной головой, а потом бросил на грудь Лии горсть земли.
И яму быстро засыпали, и в некрополе появился еще один холмик…
Пятнадцать лет минуло с тех пор.
Сидит Керикл в уютном дворике и тихо радуется: сын приезжает. Его стройный белокурый мальчик с голубыми глазами. Учился в Афинах разным наукам.
Если бы только Лия была жива…
Из некрополя возвращаются слуги.
— Господин, — кланяются они, — серебряную чашу с вином мы поставили на могиле хозяйки.
— А что вы сказали хозяйке?
— Мы сказали: госпожа, твой муж Керикл ласково приглашает тебя в дом на пир по случаю возвращения сына Ясона. И только мы это вымолвили, как из-за могилы взмыла чайка.
— И куда она полетела? — быстро спрашивает Керикл.
— С криком она полетела к лиману и скрылась в небе.
— Добрый знак, — обрадовался Керикл. — Лия полетела к морю встречать своего сына. Счастливого тебе полета, ласточка моя!
И возбужденно добавляет:
— А все-таки хорошо на свете жить!
Но вдруг останавливается посреди двора и обхватывает голову руками.
— Но что я скажу ему? Что я скажу своему сыну, когда он, переступив порог, спросит об Ольвии? — почти кричит Керикл, и слуги испуганно прячутся в доме. — Что Родон отдал дочь скифскому вождю, чтобы укрепить союз греков со скифами? Какое Ясону дело до этого укрепления союзов? Он же без Ольвии жизни своей не представляет… Найдется ли у него сила воли, чтобы побороть боль и отчаяние? Поймет ли он, что Родон поступил так не по своей прихоти, а из высших интересов?.. И какое дело до этих высших интересов города моему сыну, моему мальчику?
Он выкрикивал эти слова и не находил ответа, и ясный день начал меркнуть перед ним, а радость — угасать…
Глава четвертая
Лучше бы я вовсе не возвращался!
В Афинах ему было знамение.
Долгих два года, пока он учился, тоска по далекой возлюбленной не покидала его ни на миг. И даже славная, известная на весь мир, волшебная столица солнечной Эллады не могла развеять его печаль, терзавшую сердце с каждым днем все мучительнее. Друзей у него не было, ибо он любил одиночество, и часто после учебы одиноко бродил по безлюдному берегу моря или сидел на камне и мыслями уносился туда, где на окраине цивилизованного мира, на берегу другого, Гостеприимного, моря есть город и девушка, носящие одно, самое дорогое для него имя: Ольвия. Когда он уходил за город, к морю, то в шуме прибоя, в посвисте дальних ветров ему слышался тихий и нежный голос любимой, и он вскакивал и воздевал руки к небу, благодаря богов, что даровали ему голос Ольвии.
Однажды под вечер, когда в посвисте ветра ему вновь послышался дорогой голос, Ясон сел в рыбацкую лодку, найденную на берегу, и поплыл в открытое море.
«Хоть немного, а все же буду ближе к Ольвии», — подумал он, налегая на весла.
Тихое и ласковое море — ни всплеснет, ни вздохнет… Словно уснуло, онемело, только где-то там, на горизонте, гудят далекие ветры, принося ему голос любимой. Утомленное солнце медленно катилось к горизонту, готовясь нырнуть на покой в зеленоватую глубину.
С берега ему кричали рыбаки и махали руками, чтобы он немедленно возвращался, еще и указывали на алые полосы закатного неба, но Ясон, думая о любимой, не слышал и не видел их. И рыбаки, махнув рукой, принялись вытаскивать свои лодки подальше на берег, куда не мог достать прибой.
Ясон так замечтался, что не заметил, как заплыл далеко.
Внезапно тихое и ласковое море потемнело, вспенилось, захохотал-завыл ветер, и, словно бешеные звери, вздыбились волны…
Не успел Ясон и опомниться, как закрутился вихрь, вырвал из его рук весла…
Новый, еще более сильный, порывистый порыв ветра перевернул лодку, и Ясон оказался в воде. Когда он вынырнул,
