Девочка с косичками - Вильма Гелдоф
– Как жаль, что вы с мамой в разлуке, – говорит пожилая дама. – Особенно сейчас, когда в вашей жизни столько печалей.
Я поднимаю на нее глаза. Откуда она знает?
– Ну как же… Вы ведь занимаетесь опасной работой, – отвечает она на мой невысказанный вопрос. – Вам, должно быть, нелегко приходится.
– Иногда просто скучно. Болтаюсь дни напролет на одном месте, чтобы выяснить, какой дорогой кто-то ходит. А когда поручений нет, хозяевам по дому помогаю.
– Не бывает, что потом не спится?
– Да вот как раз прошлой ночью, – говорю.
А что, пусть знает. Когда я лежу в постели, то думаю о Ве… о том, последнем гаде. Хорошая была операция, нужная, никаких сожалений… и все же по ночам я вижу его перед собой. Его глаза. А в них – сначала удивление, потом потрясение и, наконец, беспримесный страх смерти. Каждую ночь. Как бы я хотела сбежать от собственных мыслей!
Внезапно меня охватывает неудержимая потребность все рассказать.
Да что это я? Нельзя об этом ни с кем говорить! «Слушай, действуй, молчи», – не устает повторять Франс. Еще в самом начале он предупредил нас: «Никому ни слова! Даже маме. Ясно?» А я тут собралась выболтать все незнакомой женщине?! Я смотрю на нее. На ее исхудалое лицо в бороздах морщин. На ее узкие губы. Она здесь как в тюрьме, она и не может никому проболтаться. Разве что Анни. Если и есть человек, которому я могла бы довериться, то это она, профессорша.
– Никому не рассказывайте то, что я сейчас скажу, ладно? – прошу я.
Глупо, конечно. Можно подумать, она ответит: «Уж лучше молчи. Мне доверять нельзя».
Старая дама касается моей руки.
– Я, хоть и еврейка, все равно что священник – связана тайной исповеди. Исповедник в кутузке. Если хотите, можете спокойно поделиться со мной тем, что у вас на душе.
Я качаю головой – нет, не хочу ничего рассказывать. Слишком я устала, чтобы разбираться в своих мыслях. Слишком устала, чтобы оставаться начеку. Я смотрю мимо нее на стену. На поблекшие серо-желтые обои в цветочек. Внизу, у пола, куда не падает свет, эти цветочки голубого цвета.
– Я ведь никому ни слова, ни разу, – говорю я. – Даже с сестрой мы почти никогда не обсуждаем, что с нами происходит.
И теперь я собираюсь… ей?
Старая дама кивает.
Передо мной вновь всплывает Венема. Мысли разбегаются в стороны. Я слишком устала. И все же начинаю говорить. «Идиотка, – думаю, – ты же ее совсем не знаешь!» Но при этом слышу свой голос:
– Это был не человек, а предатель, подонок, животное. Он лишил себя права на жизнь. Я убила одного гада. Ликвидировала, – исправляюсь я. – Но этим спасла десятки жизней.
Иногда я говорю, а кажется, будто слышу Франса. Повторяю то, что он вечно мне твердит. Слова «убить» или «прикончить» у нас под запретом. Не этим мы занимаемся.
Испугавшись сказанного, я смотрю на старушку. Если я ее и смутила, то она этого не показывает. Только кивает – не в знак согласия, а скорее призывая меня не останавливаться.
И я продолжаю. Потому, что слова рвутся наружу, и потому, что знаю: ей можно доверять. Да, откуда-то я это знаю, и все тут. Не дура же я, в самом деле.
Я говорю, что задание должны были выполнить Абе и Вигер. Что я несу?! Я же выдаю имена! И имя Трюс. Ее тоже! Я слишком, слишком устала. Надо молчать. Меня прошибает холодный пот. Капли сползают со лба и жгут глаза. Я назвала имена! Теперь уж ничего не изменишь. Не думать об этом! Торопливо рассказываю дальше. О нашей мишени, об этом предателе, который хотел четырежды нажиться на своей измене. В присутствии старой еврейки все это звучит еще отвратительней. Она по-прежнему кивает.
Наконец я набираю в легкие побольше воздуха, словно собравшись нырять, и говорю:
– Но я довела дело до конца.
Указательный палец правой руки невольно дергается дважды, будто нажимая на спуск. Я кошусь на профессоршу: ее дыхание участилось, в глазах – тревога, испуг.
Я поскорее меняю тему.
– На следующий день еду я по Вагенвег и слышу, прохожие кричат друг другу: «Впереди патруль!» Я мигом сворачиваю в лес. Отсчитываю деревья вдоль тропинки и закапываю пистолет. Еду дальше – патруль. Мне приказывают расстегнуть пальто – Los, öffnen![38] – и вытащить все из карманов.
Я поднимаю глаза на старую даму.
– А в кармане-то патроны – забыла закопать! Я им и говорю: на улице нашла.
Я опускаю напряженно ссутуленные плечи и смеюсь.
– И ничего! Они подумали: маленькая девочка гуляла, нашла патроны и взяла поиграть. Меня пропустили. Патроны, правда, забрали.
В улыбке дамы читается облегчение. Она кладет худые руки на стол. Морщинистые руки с коричневыми старческими крапушками и голубыми венами. Старше ее я еще никого не встречала.
– Франс потом сказал, что операция удалась на славу.
– Франс? – спрашивает она. – Кто это?
Я молчу.
Зачем она это спросила? Зачем? Я вглядываюсь в ее лицо, пытаясь найти там что-то, кроме дружеского расположения. Нет, больше ничего. Мне почти стыдно за свою подозрительность. Но зачем я назвала его имя? Как у меня язык повернулся?
Я отвожу глаза, но чувствую на себе взгляд старой дамы. Мне все кажется, что она слышит больше, чем я рассказываю. Видит больше, чем показываю. И понимает больше. Мне становится жарко.
– А не слишком ли вы молоды для такой работы? – наконец спрашивает она.
Я удивленно поднимаю глаза. Мама никогда бы такого не сказала! То, что мы делаем, – слишком важно!
– Что за чушь! – горячо восклицаю я. – Я могу заниматься этой работой как раз потому, что молодая. Фрицам и в голову не приходит меня подозревать. Я незаменима!
Пожалуй, благодаря возрасту из меня получился даже лучший боец Сопротивления, чем из мужчин в нашей группе. Они, к примеру, обсуждают каждое решение часами. И в конце концов приходят к тому, что я и думала с самого начала. Часто я первая вызываюсь участвовать в операции. Не потому, что мне так уж не терпится, а потому, что эти бесконечные разговоры просто бесят.
– Вы сталкиваетесь с вещами, с которыми человек вашего возраста сталкиваться не
