Лох - Алексей Николаевич Варламов
Голдовский вздрогнул.
– Ну и когда же наступит твой конец света? Или, быть может, это произойдет, как в том анекдоте, в одной отдельно взятой стране? – Он хотел спросить насмешливо, но получилось нервически, и звезды, почудилось ему, замерцали тревожно и грозно.
– Это произойдет ровно через три месяца, весною, и Пасха в этот год не наступит.
– Саша, – сказал Голдовский сердито, – я понимаю, что смутные времена порождают массу лживых прорицателей и шаманов, но видеть тебя среди них – это, извини, какая-то глупость.
Он сухо попрощался и ушел спать. Ночь сразу же потеряла для него все очарование, и удовольствие от поездки оказалось напрочь испорченным, ибо, сколь ни было нелепым это заявление, слишком большую власть имел над Голдовским Тезкин и просто так отмахнуться от него Лева не мог.
Сон оставил его, и до утра он со страхом слушал, как воет поднявшийся за окном ветер и наносит на дорогах сугробы. Неслыханная тоска, сродни той, что испытал он в раннем детстве, впервые узнав, что люди умирают, снова сковала его душу, и он почувствовал себя растерянным и беззащитным, точно исчез порожек, за которым находился дом, и остался лишь мир, подвластный ветру и неведомой злой воле. «Все это наши глупые российские штучки, без которых мы никак не можем обойтись. Но лучше б ничего этого он мне не говорил», – подумал Голдовский, и спокойно раскинувшиеся во сне, не ведавшие страха клиенты вызвали у него зависть и неприязнь.
5
Впрочем, когда Лева вернулся в Москву и снова погрузился в свои дела, страхи его мало-помалу рассеялись. Вокруг была обычная жизнь, ни о каком конце света никто не говорил. Приходили люди, работали факсы, заключались новые контракты на несколько месяцев вперед, на его счета переводили деньги, и предположить, что с этим устойчивым и непоколебимым миром может что-то стрястись, – для этого надо было иметь слишком богатое воображение. Голдовский успокоился и лишь пожалел своего бедного друга: как бы тот совсем не свихнулся в лесной глуши от умственного напряжения и одиночества. Но на всякий случай приостановил до апреля поездки в Хорошую, ибо не желал рисковать репутацией фирмы и подвергать себя новым душевным потрясениям.
Однако покой его оказался недолгим. Не прошло и двух недель, как переговоры между безумным, но устойчивым Саддамом и умным, но недолговечным Бушем окончательно зашли в тупик, и Джордж, к вящей Хусейновой славе, обрушился на нашего бывшего союзника. И вот тогда-то по Москве, и без того ошалевшей от того, что толстый и несимпатичный премьер Павлов заставил стоять ее в очередях, обменивая купюры, а молодцеватый всадник и авантюрист Невзоров (*признан иноагентом) ломать голову, что же в самом деле произошло в Вильнюсе, поползли по Москве слухи, что Саддам в ответ на вторжение взорвет кувейтские нефтяные скважины и из-за пожаров произойдет экологическая катастрофа, какой мир еще не знал: потекут по земле реки огненные, те самые, о которых некогда туманно, но грозно выразился Иоанн Богослов, а спасутся лишь два человека, что нынче летают на орбите и делают космические снимки. И не случайно произойдет все это именно в нынешнем году, добавляли люди сведущие, когда совпадают Благовещение и Пасха, что таит в себе гибельную силу.
Люди доверчивые охотно внимали и умножали эти слухи, относясь к ним, впрочем, со свойственной россиянам беспечностью и вовсе не стремясь к тому, чтобы в оставшееся время спасти свои заблудшие души. Солидные мужи в костюмах и еще более солидные – в рясах убеждали обывателей, что ни с материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти не может, ибо о том часе ведает лишь Бог Отец, а годы, когда бывала кириопасха, ничем особым в истории не отмечены, и что подобного финала ждали еще в 1459 году и вслед за этим в 1492-м, но не дождались, – наученная горьким опытом скептически относиться ко всему, что идет из официальных источников, публика предпочитала ничему не верить. И бедный Левушка совсем потерял голову.
Вся радость жизни, все его успехи и выгодные контракты, самые заманчивые предложения, словно в насмешку сыпавшиеся на него в ту зиму, все краски дня для него померкли, и одна мысль им владела: а что, если все это правда? И к чему и зачем нужно было куда-то стремиться, что-то возводить и покорять, если не пройдет и трех месяцев, как все превратится в тлен? Но почему именно теперь, когда он еще молод, полон сил и его ждет блестящее будущее? Почему ему не дали худо-бедно прожить его жизнь и уж только потом стали бы за нее судить?
Он вдруг почувствовал себя обманутым – чувство, не раз испытанное им в юности и по странной случайности или, напротив, язвящей закономерности связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более жестоким, он не спал ночами, и, как тогда в Хорошей, его мучил страх. Так неужели же прав был его мудрый папаша Давид Евсеевич, с которым честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и свысока глядевший на суетливые старания сына, а сам довольствовавшийся дешевой квартиркой, дурацкой работенкой редактора в техническом журнале, чтением мемуаров, ничуть не жалевший о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у разбитого корыта, когда и журнал его вконец обанкротился вместе с обанкротившейся страной и либеральными грезами детей двадцатого партсъезда? Неужели же мы все окажемся у этого корыта, и – мало этого – нас станут еще судить, и на этот Суд не возьмешь ничего из того, чем по праву гордишься здесь? Не мог Лева Голдовский относиться к этому как безалаберный русский люд, готовый пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь. Ему нужны были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать?
И Лева бросился к попам.
По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Саниного друга совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
– Значит, баламутит все Санька?
– Да, батюшка, – кивнул Лева. – Он говорит, что дальнейшая земная история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
– Ишь ты! – усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. – Дурак, а гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью за эти толки.
– Так вы полагаете,
