Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

уже понимал, что к чему. Когда мы с Перекопа уходили, помнишь, я штадив искал? Мне потом рассказали, его два дня как не было. Ты все правильно говорил, что уходить пора. А я все правильно говорил, что уходить нельзя. Такая вот, мать ее, диалектика. Прав был, но разговора того простить себе не могу. В общем, как вышли мы к своим, на нас смотрели, как на оживших покойников. Я, признаться, за потерю четырех машин при отходе без приказа мало что трибунала не ждал. Но нет, даже благодарность объявили. Ты в Инкермане про Южнова и Астахова не слышал потом?

— Южнов погиб. И все, кто с ним тоже.

— Как⁈ — Денисенко аж привстал.

— Немецкая разведка догнала. Астахов один вышел.

— Опять Васильев сломался? А они, небось, починиться пробовали… — Денисенко выдохнул сквозь стиснутые зубы. — Как чуял, не доведет эта колымага до добра. Надо, надо было хоть запчасти выбить для нее! А я, черти бы меня драли, все ждал, пока потише будет… Дождался. Не было запчастей — сжечь ее к чертовой матери перед отходом.

— То, что немцы потом машины зажгли, нас и спасло. Я дым увидел, свернули почти вовремя. От дозора отмахались, машины, как бензин кончился, бросили. Выскочили к своим. Гервера встретили.

— Живой?

— Был живой. Потом ранило, за несколько дней до штурма выписался в часть. Как чувствовал… А меня Астахов эвакуировал. Я б себя такого не стал — но он меня не то в предпоследний, не то в последний самолет впихнул.

— А тебя куда?

— Сам бы не поверил, Степан Григорьевич — в сердце. На грамм бы осколок потяжелее — и насмерть. А так… эвакуировали в бессознательном состоянии, в Геленджике осколок извлекли.

Денисенко хотел было переспросить, но ошеломленно замолчал, глядя на старого товарища почти со страхом. Кустистые, тронутые сединой брови взлетели вверх.

— Верил я, что ты везучий. До последнего верил. И похоронку-то рука не поднималась отправить тогда. Десять дней ждал, что ты выскочишь, — произнес он наконец.

— Что ждал — спасибо. Благодаря этому, Саша сначала от меня письмо получил, «похоронкам не верь». И уж потом от тебя. А теперь — сам видишь, заштопали, признали годным. Чавадзе статью по мне писать собирался, «счастливый случай ранения сердечной мышцы».

— Чавадзе? Вот тут ты трижды везучий! Я же его работы до войны еще читал, это же, брат, столп торакальной хирургии всей Грузии. Ей-богу, после войны не успокоюсь, пока лично ему спасибо не скажу за тебя, — заговорил Денисенко с жаром, но тут же, понизив голос, спросил, — Остальные наши, хоть кто-то?

— Поливанову эвакуировали за два дня до меня, при бомбежке руку сломало. Прогноз хороший. Остальные — все… там, — и Огнев бережно вынул из планшета ту самую брошюру, развернул — Все, что осталось. Жить и помнить.

На этот раз оба молчали долго и слышно было, как за брезентовой стенкой палатки заливаются в степи сверчки да где-то вдали рычат машины.

— Погоди хоронить их, Алексей Петрович, — Денисенко тяжело вздохнул. — Как знать — может вот так же встретим и глазам не поверим. Вот ради такого… можно и даже нужно, — он потянулся к фляге. — Разбавлять? Так? Ладно. За встречу! Всех, кто жив будет. Непременно за встречу.

Алексей взял свою кружку и неспеша поднялся:

— Все верно, Степан Григорьевич, за встречу. Не у одного стола, так в одном окопе.

— Типун тебе на язык! — тут же отозвался Денисенко и на старую присказку оба вдруг расхохотались так, что огонек коптилки замигал и чуть не погас. Но Денисенко резко оборвал смех и продолжил:

— Потом отошли на Керчь, эвакуировались, и под Новый год — да ты сам знаешь. Хорошо начали, эх… Ну вот, весна уже, мы к наступлению готовимся. Мы свернутые стоим, начсанарм приказал, ввиду отсутствия вражеской активности, два медсанбата держать свернутыми по очереди. Мол, в наступление пойдем, чтобы за войсками идти. Эх, наступление… В общем, как началось, двинулись мы к указанному месту развертывания, а там как раз немецкие танки кого-то добивают. Мы развернулись и рванули, как гоночные. На фронте части как селедки в бочке, а в тылу никого. За Ак-Монай зацепиться пробовали, наша сто пятьдесят шестая даже удержалась. Почти. Потом соседи посыпались, и все. Комдив приказ успел передать — на листке из блокнота: «Отходить на Керчь немедленно» да подпись. И пошли мы на Керчь. Две машины еще до Ак-Моная с воздуха пожгли, одну там пришлось бросить — сцепление погорело. Еще одна ночью куда-то из колонны делась, продуктовая, с поварихой вместе. Кошкин, сердяга, чуть с ума не сошел, как узнал. В общем, отправил я его потом на повышение квалификации, по профилю. Чтобы голова и руки были бесперечь делом заняты. Жаль парня!

«Вот оно как! Потеряли, значит, Анну Тимофеевну. Тогда понятно, почему до Кошкина ни одно письмо не дошло. В части не числился, — понял Алексей. — Действительно, только посочувствуешь.»

— Но людей я почти всех вывез, и матчасть в основном. И раненых, — Денисенко опустил на стол кружку, будто ставя ей штамп на своем рапорте о том, что и как было сделано. — После эвакуации армпрокурор приказ этот мало что на язык не пробовал, мол, не по форме отдан. Дня четыре нервы мотал. Потом отстал. Дальше — сам все понимаешь. Собрали дивизию, сколько собралось, засунули вроде в спокойное место, начали пополнять… А там влепили нам фрицы по зубам и дальше на Ростов поперли. Но я так понимаю, на Кавказе им на этот раз не выгорело, глядишь, и Сталинград удержим. Да, если что, в том ящике, на котором ты сидишь — пулемет. Трофейный. К нему патронов под тысячу. Наставления опять нет.

— Ты говорил, в дивизиях не хватает…

— Им один пулемет — как мертвому припарки. А этот — мне подарили. Лично мне. Так что, ни пулемета, ни сфигмоманометра я никому не отдам.

— А у тебя и «ривароччи» есть?

— А то. На груди вынес. Последний «ривароччи» Крымского фронта.

— В музей бы его!

— Вот кончится война — сдадим. Даже если разбитый будет, но совсем не утратим — сдам в музей. Справку в штабе фронта вытребую, что именно этот вывезен из Крыма при отступлении, и лично в музей Победы сдам! С фотокарточкой нашей, для наглядности. Только ты