Девочка с косичками - Вильма Гелдоф
Фриц сжимает мою грудь своими лапищами. Больно сжимает. Пожирает ее жадными глазами.
Петер берет мою руку и медленно тянет вниз. Я вырываю ее. Он тянет снова, сильнее.
Фриц гладит моей рукой по своей ширинке, вверх-вниз, вверх-вниз. «Порох рвется наружу», – говорит он, Генрих, и вынимает свой член, большой и скользкий. Чуть сгибает колени и прижимает его к моему животу. Порох рвется наружу. Не осознавая, что делаю, я отталкиваю Петера. Изо всех сил.
– Фредди, – тихо говорит он осипшим голосом. – Я поторопился? Нам не обязательно… – Он берет меня за запястья, снова притягивает к себе, но я опять вырываюсь.
Мои руки, губы дрожат.
– Нет, что ты… Все в порядке… – слышу я свой писк.
«Поторопился?» – думаю я. Нет, наоборот, все длится слишком долго.
Петер склоняется ко мне, хочет поцеловать.
Хватит. Я задыхаюсь.
– Все равно нам не быть вместе, – тяжело дыша, говорю я.
Петер отшатывается, пристально смотрит на меня, молчит. Рядом громко, оглушительно громко тикает будильник.
И я продолжаю.
– Лучше остановиться сейчас, – говорю я, просто потому, что одна фраза ведет к другой, и замолчать почему-то не получается. Ничего другого я сказать не в состоянии. А это – должна.
Петер по-прежнему молча смотрит на меня. В его глазах – испуг. И, кажется, гнев.
– Ты серьезно? – наконец спрашивает он.
«Нет!» – думаю, чувствую я. А говорю:
– Да.
Петер вскакивает и выбегает из комнаты. С грохотом несется вниз по лестнице. Потом – тишина, если не считать тикающего будильника. Петер исчез так быстро, что на миг мне кажется, что всего этого на самом деле не произошло, что мы не сидели на этой кровати, что я ничего не сказала. Но я сижу здесь, на его постели, в полурасстегнутой блузке, в юбке, которая задралась так, что видно пояс для чулок. Я знаю, что случилось, и не понимаю себя, совершенно не понимаю. Я не хочу его отпускать и в то же время отталкиваю. Это же чистое сумасшествие!
Я торопливо застегиваю пуговицы, оправляю юбку, накидываю пальто и тихонько выхожу из комнаты. Осторожно спускаюсь по лестнице. Петер, должно быть, где-то внизу, в магазине или на складе, но его нигде не видно. Я прокрадываюсь через магазин и выхожу на улицу. Кошка в витрине зевает и потягивается.
Я беру велосипед и уезжаю. Без слез. Думаю: «Видишь, Петер, я даже не плачу». Думаю: «А отец-то твой как обрадуется!» Думаю: «Я и без тебя обойдусь. Мне никто не нужен, я не боюсь одиночества». И вдруг чувствую себя ужасно одинокой.
И плачу.
25
– Лучшее место – Вестерграхт, – говорю я в один из последних октябрьских дней 1944 года. – Крист теперь выходит из дома через черный ход, но так или иначе всегда выворачивает на Вестерграхт. Иногда он в полицейской форме, иногда в гражданском.
Я указываю место на карте.
– Ханни и Трюс могут поджидать его тут. Он будет на велосипеде. Там много боковых улиц, можно легко уйти.
– Начальник дал зеленый свет? – спрашивает старик Виллемсен.
Франс кивает, что-то бормочет. С недавних пор по приказу правительства все группы Сопротивления объединились в ВВ – Внутренние войска. И теперь в штаб-квартире ВВ в Бентфелде у Франса есть начальник. Франс явно не в восторге. Нынче никогда не знаешь, с кем имеешь дело, говорит он. То и дело ему приходят приказы от незнакомых командиров, а можно ли им доверять – неизвестно.
Вигер, посвистывая, быстро чертит на карте пути отхода. Румер молча наблюдает за ним. Новый член группы – Маринус Фис, бывший военный, сбежавший из плена, компанейский парень – чистит пистолеты.
А моя задача – стоять на стреме и оставаться невидимой.
За день до операции Трюс вся горит от волнения. Лицо у нее красное, будто объятое пламенем.
– Не знаю, что со мной, – повторяет она всякий раз, вытирая со лба пот.
Наверное, это из-за неудачи Тео. Я предлагаю вместе прокатиться до назначенного места. Надеюсь, это поможет ей успокоиться.
– Здесь, – тихо говорю я чуть позже. Мы проехали примерно половину канала. – Здесь буду стоять я. На углу, у кузницы. Вы – на той стороне улицы. Как только он появится, я подам знак. Вы доезжаете где-то досюда… – Метров через десять я киваю: – Вот досюда. А потом проезжаете мимо вон той школы и смываетесь.
– Да, да, – рассеянно бормочет Трюс. – Погоди.
Она слезает с велосипеда, заводит его на тротуар, прислоняет к стене школы и приваливается к ней сама. Лицо у нее вдруг белое как мел.
– Трюс, тебе нехорошо? – обеспокоенно спрашиваю я.
– Нет, все в порядке, – глухим голосом отвечает она и сползает на землю. Из кармана ее пальто выпадает пистолет, прямо на середину тротуара.
Велосипед с грохотом вываливается у меня из рук. Я кидаюсь к пистолету, хватаю его, засовываю в удлиненный карман, рядом со своим, и на четвереньках подползаю к сестре.
– Трюс!
Она не отзывается. Я бью ее по лицу.
– Трюс!
– Ай! – Она с трудом открывает глаза. – Меня тошнит. Все плывет, – медленно говорит она. – Кажется… со мной что-то… что-то не так. – И снова закрывает глаза.
– Нам нужно уходить, Трюс! – громко шепчу я ей на ухо. – Останемся здесь – привлечем к себе внимание.
Она не реагирует.
Я тяну ее за руку, пытаюсь поднять, но ее ослабевшее тело висит мешком и не поддается.
– Ты заболела? – спрашиваю.
Да нет, конечно. Она просто голодна. Суп с хлебом – вот и все, что мы сегодня съели. Водянистый суп из походной кухни на завтрак в пол-одиннадцатого, а в конце дня бутерброд толщиной с блин. Хлеб клеклый, из грубой ржаной муки, вместо молока – вода.
– Трюс! – Я снова даю ей пощечину. – Ты должна встать!
– Оставь меня… – шепчет она.
Вдалеке по пересекающим улицу железнодорожным рельсам бредет какой-то старик, толкая перед собой громыхающую тачку.
– Эй! – кричу я. – Можете помочь?
Старик не реагирует и ни на секунду не убыстряет шага.
– Моя сестра потеряла сознание! – кричу я снова, подождав, пока он приблизится. – Пожалуйста!
Наконец он все-таки подходит к нам и останавливается. Лицо у него смуглое и изрытое бороздами,
