Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
– Вот тебе губная грамота. Царёв устав. Список верный. Снято слово в слово. Раньше – да, по памяти судили, «по обычаю». Теперь по писаному. Слушай.
И староста принялся читать со значением:
– …Скажут в обыску про них, что они лихие люди, старостам тогда тех людей по обыску пытати; не скажут на себя в разбое… – и старостам тогда тех людей по обыску пытать на смерть.
– Ты, стало быть, и тиун теперь? Ну-ну.
– Разбойные, убийственные и татинные дела – все нынче в волость переданы.
– Ага! Вот оно как, стало быть.
– Облихование в твоём деле будет простое. Ежели, конечно, запираться не станешь. Лизавету зарубил? Говори по нашему крестному целованью правду без хитрости. Так оно было?
– Так, так и было. Нечистый попутал.
Долгое время после этого в избе стояла тишина. Только скрипело перо в руке целовальника, стоявшего на корточках у припечья.
Он писал: «…розбойник Василий Браго, ведомый, пойман и обыскан, учинено облихование губным старостой Игнатом Шумилкой, и сознавшись, что зарубил он свою жёнку Лизавету во безумии…»
Терпеливо ждали, когда откинется от письма целовальник.
Староста сдвинул шапку на затылок, чтобы облегчить мысли во лбу.
Подумать было о чём.
В «росписи правёжной» за умысел в убийстве полагалось отсечение головы. А Василий загубил Лизавету сгоряча. Потому – без умысла. Но даже если бы и было у него на уме лишение жизни, то, во-первых, самая малость, а во-вторых, если приговаривать мужика к смерти, то где взять палача? Такого лиходея, чтобы голову снёс одним махом, и на Москве-то поискать, не то чтобы в Сулгаре. Значит, Шумилка, тем рогом чешись, которым достанешь. Кнутом лиходея распотрошить?
Но для кнута Васька этот должен был из корысти разбой на дороге учинить либо в лесу. А ведь никакой корысти у мужика не было. Как-то и для кнута не складывается.
Вот, скорее, что самое подходящее! Сказано же в уложении – случайное убийство прощается! Вот бы и дело с концом. Так ведь и не по оплошке он её зарубил. Ведь бежал вдогонку. Целил в голову. Значит, выбирать надо между кнутом и прощением. Батогов десятка три изведать мужику, вот и ладно. Фильке Михееву посулить недоимок скостить за палачество – согласится…
Целовальник ножичком затачивал перо для приговора.
Грохнул обоими кулаками по столешнице староста Шумилко, объявляя решение. И вырисовано было на пергаменте чернилами из сажи с добавлением мёду (для закрепы): «… розбойнику Василию Браге по облиховании на правеже июня 27, года 1590 от Р. Х. в сулгарском губном стане старшиною Шумилкой Игнатием три на десять батогов имати…»
Суть наказаний сводилась в те времена к тому, чтобы возмездие наступало как можно скорее и обязательно публично для устрашения и назидания. Видов наказания было много: повешение, сажание на кол, отрубание головы, битьё батогами и кнутом, вырывание ноздрей, утопление, сожжение, закапывание в яму…
Всё, что угодно, кроме лишения свободы! Ибо самого понятия – свобода – не завелось ещё тогда, как не настало ещё время паровоза.
Свобода не выделилась в какую-то особую ценность жизни.
Её ещё не осмыслили, не выловили из хаоса духовного для употребления. Первобытное девственное состояние свободы одинаково испытывали в те времена палач и жертва, царь и холоп, богатый и бедный. Свобода была разлита повсюду, и её не замечали как воздух. Потому и возмездие за лиходейство было примитивным – отсечь голову, причинить физические страдания. Утончённое изуверское: а вот лишим-ка мы его свободы! – даже в голову не приходило тогдашним экзекуторам. Тут, конечно, и суровая расчётливость Средних веков сказывалась. Никому не хотелось в застенке «кормить бездельника», лишённого лишь только свободы. Разве это наказание?
Кости ему переломать, – и гуляй, Вася.
Тюрьмы на Руси появились в конце XVII века.
24
Что ни шаг, то оглядка, и поверху, и назад – так, дёрганно, совсем по-птичьи, передвигался в кустах ивняка Филька Михеев по кличке Полоротый.
Нарубил свежих стволов в палец толщиной. Выволок охапку на берег и принялся нарезать батоги длиной в два аршина, как раз по своему росту.
Окорённые ивины блестели словно костяные. Оставалось в расщепы на концах зарядить гибкие вички и обмотать, чтобы палки не тотчас размочалились при ударах.
Мальчишки прибежали, подняли воробьиный гвалт:
– Филя! Староста кличет! Скорее! Не то, говорит, самого тебя бить будет.
И подзатыльники, и зуботычины Полоротому не впервой было получать по его страхам и покладистости. Единственный во всём Сулгаре ютился он с нищим семейством в землянке, словно дикий язычник.
Голодал.
Слабым считался.
Слабый – в ту пору означало не столько физическую немощь, но несостоятельность в делах, отсутствие влияния на жизнь общества и авторитета. Таких «полоротых» Филей в деревнях той поры было меньшинство. Потому что слабы они оказывались в борьбе за выживание. Но их количество неумолимо увеличивалось за счёт близости к сильным, подпитки от них. В результате этого процесса несколько столетий спустя слабые полностью поглотили сильных. В моём повествовании они, слабые, вынужденно станут появляться время от времени, хотя я пишу историю сильных.
25
Стол на козлах вынесен был из губной избы и превращён на берегу Суланды в позорную плаху.
Преступник Василий стоял перед столом с низко опущенной головой и бормотал себе под нос:
– Умей лихо творить, Васька, умей и каяться… От вины, что от долгов, не отрекаюсь. Нет!.. Вина голову клонит…
Бабы позади него затеяли шум и гам, свой суд. Самые разгорячённые нет-нет да и охаживали его кулаками по спине.
– Укоротить бы тебе голову на полторы четверти! Ни за что ни про что бабу сгубил!
– И татарину закажу руку на человека подымать! – отвечал им Василий с надрывом.
– Старый хрыч! Пора, пора тебе спину стричь!
За верёвочную петлю на шее староста подвёл Василия к плахе и принудил лечь ничком. Так был подавлен Василий случившейся бедой, что подчинился бы и тщедушному Филе. А тот уж батог к руке примерял, рассекал воздух.
Фуркнуло над Василием и затихло глубоко в его теле.
Словно цеп на току, прошёлся батог от плеч до пяток. На последнем ударе кольцо на конце расплелось и удар получился семихвостый, кровяной.
Палач отбросил негодное орудие и свежим батогом опять отмерил по вершку, будто тушу готовил для разделки, в обратном порядке – от пяток до лопаток.
Василий на плахе рыдал, трясся. Выходила из него боль душевная, заменялась телесной – легче становилось.
– Высок замах, да низко битьё! – укорял палача староста.
Филя отдышался и ответил:
– Это заделье, Игнат Кузьмич.
