Девочка с косичками - Вильма Гелдоф

Может быть, граница между добром и злом не такая четкая, как я думала? Не знаю. Вот только решения мы принимаем все быстрее и быстрее. Вопросов задаем все меньше. Может, дело в этом. А может, все из-за голода.

Комната пропахла дымом, въевшимся в стены за прошедшие годы. Я слушаю монотонный шум немецких машин на дороге, вздыхаю и обхватываю дрожащие плечи. Вот бы сделать что-нибудь большое, полезное, важное!

Абе подавлен не меньше остальных, но, как всегда, уголки его рта тянутся вверх, как у дельфина. Я люблю смотреть на его лицо. Поймав мой взгляд, он кладет руку мне на колено и легонько сжимает его.

За окном под голым деревом краснеет яркий цветок. Что за дерево, что за цветок – знать не знаю. Да и не нужны никакие названия, чтобы радоваться его красоте. В мыслях я почти чувствую его аромат.

Вдруг с улицы доносится шум. Все вскидывают головы. Грузовик. Близко. Совсем близко. Рядом с домом. Мы вскакиваем на ноги. Уже на подъездной аллее!

– Скорее! – кричит Абе.

Он бросается к окну, мы с Трюс за ним. Старик Виллемсен с удивительной прыткостью взбегает вверх по лестнице. Румера уже не видать. Абе рывком поднимает раму, и мы с Трюс, как рыбы, выскальзываем в щель.

С другой стороны дома, у парадной, визжат автомобильные тормоза. Я слышу, как из кузова выпрыгивают солдаты. «Aufmachen!»[60] – рычат они и колотят в дверь.

Мы с Трюс плюхаемся на гравий, как мешки с песком. Звук падения гремит у меня в ушах. Мы слишком шумим! Пригнувшись, я бегу по садовой дорожке, оскальзываюсь и откатываюсь в кусты.

– Скорей сюда! – шепотом бросаю я Трюс и ползу за ней на четвереньках, опустив голову.

Густые кусты колются сквозь шерстяные чулки. За мной… Никого. Где же Абе? Где остальные? По гравийным дорожкам вокруг дома топают сапоги. Солдатские сапоги. Мое сердце бьется не менее громко. Я съеживаюсь в комок. Боюсь оглянуться. Упираюсь взглядом в изношенную бежевую юбку Трюс и стараюсь не дышать.

Звуки теперь доносятся из дома. Парадную дверь вышибают. По плиточному полу дома быстро стучат тяжелые шаги. Кто-то рычит:

– Hände hoch! Hände hoch![61]

Кто-то спрыгивает на гравий. Позади меня. Кто-то из наших? Только сейчас? Теперь-то уж поздно!

– Stehen bleiben![62]

Бегущие шаги, тяжелое дыхание – зверь в ловушке. Выстрел. Несколько выстрелов. Мы с Трюс приникаем к земле.

Опять шаги, все ближе. Я оборачиваюсь, насколько могу. Под голыми ветками глицинии на спине лежит кто-то из наших. Ноги уже на траве, голова еще на дорожке. Руки задраны, невинно, как у ребенка, с которым не может случиться ничего плохого.

Улыбающегося ребенка.

К горлу подкатывает тошнота. Мне нечем дышать. «Абе! – кричу я, думаю я. – Абе!»

Не хочу видеть, как он лежит, но не могу отвести взгляда. Навзничь, с поднятыми руками… Убегая, он обернулся, сдался. Но эти гады все равно убили его.

Я смотрю на бледное лицо моего товарища. На руки, которые когда-то обнимали меня за плечи. На ладонь, которая только что лежала у меня на колене.

Совсем рядом кто-то из солдат осматривает кусты. Вдруг его лицо каменеет, он косится в мою сторону. Заметил! Или все-таки нет? Я опускаю глаза.

Когда я снова решаюсь взглянуть, солдат разворачивается, пинает Абе в бок и, не подняв его, направляется к парадному. Я замираю. Едва дышу. Из-за угла дома выходит Сип. Силач Сип. С руками за головой. В спину ему упирается ствол. Другие стволы целятся в него из грузовика. Как побитая собака, он забирается в кузов. Я жду, что за ним последует Виллемсен, но нет. Несмотря на весь ужас, я чувствую облегчение: старик с Румером все-таки сбежали. Мари с женой, слава богу, не было дома.

Двое солдат подходят к Абе и берут его обмякшее тело под мышки. И тут – о чудо! – Абе приподнимает голову. Болтаясь между солдатами, пытается сделать пару шагов. Потом голова опять откидывается набок, ноги снова волочатся по дорожке. Но он жив!

Солдаты забрасывают его в кузов, как мешок мусора. Запрыгивают вслед. Хруст колес по гравию, гул отъезжающего грузовика. И снова тот же монотонный шум проезжающих машин. Только теперь зловещий. Над садовой дорожкой – лишь облако выхлопных газов. Трюс поворачивается ко мне. Прижимает палец к губам. Я киваю. Они могли поставить караул. Нас спасет только тишина.

Я без всяких усилий замираю в неподвижности. Здесь только половина меня. Другая половина – с Абе.

Проходит много времени, и мы с Трюс едем в город. К счастью, фрицы не заметили, что за домом были припаркованы наши велосипеды. А то бы мы еще и их лишились.

– Как думаешь, Фредди, – начинает Трюс, – может такое быть, что кого-то из наших арестовали и он не выдержал? А мы и не подозревали?

– Но ведь мы бы заметили, что он пропал?

– Кто из наших недавно отлучался? Не обязательно надолго. И двух дней вполне могло хватить.

Я пожимаю плечами и говорю:

– Если так, то это может быть кто угодно.

Это не редкость: кого-то из подпольщиков арестовывают, пытают, а потом отпускают в обмен на обещание шпионить для немцев. Одного, слыхали мы, привязывали к раскаленной печке, другого до полусмерти изорвали натравленные псы. Могло такое случиться с кем-то из наших? Вигер недавно явился на собрание со здоровенной шишкой и шрамами на голове. Упал во время операции. Но так ли это на самом деле? Вдобавок я припоминаю, что он, кажется, прихрамывал. Но Вигер никуда не отлучался.

– Нет, – решительно говорю я. – Кто-то из наших? Не может такого быть!

Мы молча едем дальше, но про себя я думаю: а что, если Трюс все-таки права?

– Нас ни один фриц не заставит говорить, – с деланой уверенностью заявляю я. Но при этом знаю: это неправда. Я по-прежнему рассказываю все бабушке Брахе.

– Ты и представить себе не можешь, на что способны эсдэшники! – возражает Трюс. – Что с человеком делает страх. И боль. Фрицы зверствуют все сильнее.

– Да знаю, – тихо отзываюсь я.

Недаром же мы хотели ликвидировать Факе Криста. Недаром Тео пустился в бегство. Наш добряк Тео. Он напросился на немецкую пулю, чтобы не предать нас.

– Ну так вот, – говорит Трюс.

Вечером в постели я все думаю, как это случилось. Кто нас выдал? Одна картинка в голове сменяется