Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков
Достал нож, располосал жирную рыбину и половину подал Тимохе, прежде заставив мальца уложить кукол в ящик.
На этом ящике и трапезничали старый с малым.
И спали потом под одним сукном.
16
Чем красней становилось на небе, тем ветреней на земле.
Застоялую ночную вонь Важского городка выдувало поверх городских стен.
Надея Каркавый в рыбном ряду ярмарки выполз из-под навеса на свежий воздух между бочками-сельдяницами величиной с бадью.
Из монастырских ворот выехал с возом пузатых снетковиц белозерский хват Дрон Голубь.
Чинно соединились они на торговых местах.
Молодой белолицый Дрон с английской булавкой в вороту великодушествовал по причине первенства в делах.
Кланяясь, сказал:
– Кого, Надея Петрович, вечером проводишь со свечой, так ведь тот и утром тебя со свечой встретит.
Каркавый ответствовал поперечно:
– Бог любит праведника, а торг ябедника.
– Напраслина ведь отрыгается, Надея Петрович.
– Наша отрыжка – не в кабаке ярыжка.
Словно бы ветряной струёй с востока стало раздувать и жар конкуренции – разгорался, накаливался денёк и между этими двумя торговыми спорователями.
А когда в ярмарочный круг наползло довольно покупателей, то вдобавок к летнему пыланью светила, для разжигания страстей, в два меха дунули зазывалы.
Разухабистый старик с петушиным хвостом на шапке со стороны белозерца Дрона кружился и притопывал лаптем:
Снетки-дружки, солёны брюшки!
С озера Белова бочка пудова.
Рыбка мелка, да уха сладка!..
А рядом на выходе у Надеи Каркавого разворачивал свой вертеп Петрун-горбун.
С головой накрылся тряпицей.
Из-под края занавески на нитках заплясали, затрясли восковыми головами Фома с Ерёмой.
Кривлялись болваны согласно голосу под накидкой:
Фома селёдки купил,
Ерёма снетком закусил.
С селёдки жир течёт —
Снеток огурцом отдаёт.
Снеток – с веретено.
Селёдка что бревно.
Фома селёдку топором чистит.
Ерёма снеток щепотью бруснит.
У Фомы селёдка красотка.
У снетка рыло набок.
Фому с селёдки к девкам понесло.
Ерёма едва до порога дополз.
Сказывают, Фома женатым стал,
А Ерёму чёрт на погост укатал…
После чего под взоры праздных вывалилась из-под покрова на полочку натурально обглоданная сельдяная кость.
Ерёма схватил кость.
А Фома принялся ногами вышибать добычу из его рук…[100]
17
После первого же представления для горбуна с Тимохой отпала надобность думать о прокормлении: с утра до ночи не переводились теперь у них на столе жирные хвосты – Надея Каркавый, восхищённый талантом смехача-сморкача, и на хлеб с квасом меди ему подкидывал. Прибыток купца рос, как опара в квашне. Уже на третий день зазыванья горбуна товар у Дрона Голубя стал киснуть, а у Каркавого брали бочками. Довели Фома с Ерёмой белозерца до того, что он оптом спустил всё добро Обуху Плетнёву, сказавшемуся посадским человеком из Устюга, хотя деньги-то, конечно, выложил Надея Каркавый. После чего свой товар холмогорец попридержал, а на снеток цену поднял выше прежнего. Единовластным торговцем остался в рыбных рядах Петровской ярмарки 1630 года.
Доля от прибыли зазвенела и в кошеле скоморошьего атамана.
18
Для послеобеденного отдыха на Торге присмотрел горбун тенистый закут в нагромождении порожних бочек-сельдянок. Отсюда, из пещерки хорошо ему было видно кружение ярмарочной толпы.
Доносился дерзновенный гомон, крики носячих.
И мелькал среди народа Тимоха с ватагой мальчишек.
Горбун, в охапке с вертепом, дремал в тенёчке, как обычно, подсмаркиваясь и бормоча несуразицы.
– Голова светлая, крепкая… Очи не сводит, не заводит, не косит… Чёрным углем по белу личику… По полмизинчику…
Стало вдруг темно – это баба застила свет.
– Божий человек! – возопила она со слезой в голосе. – Сказывают, силу имеешь к заговорам… Ворожишь… Не гони, ради Бога, несчастную… Сын у меня не в себе… Одержимый… Экая болесть напала…
– Не всякая болезнь к смерти, – грубо отозвался горбун.
– Да и не всякая жизнь к радости, – прыснула слезой баба.
– Коли тупо сковано – не наточишь. Глупо рожено – не научишь, – настаивал горбун.
– Здоровеньким он у меня родился. В монастыре подвизался. Да вдруг и заговариваться стал. Отчитывали его честные отцы – не помогло.
– Буён небось?
– Тихой! Всё сидит да улыбается чему-то. С Каллистратом каким-то беседует. Ночью проснусь – он с этим Каллистратом весёлый разговор ведёт. Когда я, говорит, архирееем стану, так тебя, Каллистрат, в настоятели определю. Сна лишилась. Страшно. Подсоби ты, ради Бога! Ведун ты, ворожило, бабы сказывали. Пойдём, батюшко. Я тебя напою, накормлю. И денег дам. Я сама из заполья. Звать Евстолья.
– Складно баешь. Да больно скоро хочешь! Через два дня приходи. Когда луна круглая станет, как голова. Нынче в ней силы нету…
19
Через два дня баба привела горбуна в свою избу на окраине посада передом в лес.
В окно светила полная луна. Земляной пол плавнем блестел. Горбун опёрся рукой о высокий порог и осторожно перенёс ногу – как бы по горло не окунуться.
Безумный инок сидел высоко на печи.
Пришлось горбуну долгонько изворачиваться наклонённым туловищем и затем ещё голову выкручивать, чтобы одним глазом снизу прицелиться в безумца.
Ухмылялся горбун испугу блаженного, довольный примеченной в нём паникой.
Посреди избы, на полу, словно молоком обрызганном, разложил ворожун пеньковую верёвку кругом.
Должно быть, страшен он был для восседавшего на печи инока, чуть не на четвереньках, косолапя, приближаясь к нему.
Пригрёбся ногтями по боку печки, выпрямился и мёртвой хваткой вцепился в безымянный палец на левой руке сумасшедшего.
По-собачьи взвыв, инок порывался уползти за трубу.
И настал миг, в который потребовалось ему решать: либо соглашаться на отрыв пальца (столь цепко заклещил горбун), либо покориться воле ужасного пришельца.
…Вскоре скрытник в белой рубахе стоял на полу в вервяном круге, облитый лунным светом.
Только после того, как горбун произнёс оберег от перехвата болезни, он расцепился с парнем. Тому бы бежать – опять на печь или вовсе в дверь, а он остолбенел и глаз не спускал с мучителя. И ведун исподлобья сверкал тоже едва ли что не безумными очами.
– Беру и увожу! Все нечистые силы оттягиваю от раба Божьего… Как звать-то?…
– Силуян, – подсказала мать.
– …Все нечистые силы от раба Божьего Силуяна, из круга белого изыди! Зову, выкликаю, от Силуяна направляю… У печи труба, у раба Божия голова, у ёлки корень, у корня земля, у покойного могила. Будь светла, голова, как мать народила…
Инок стоял будто заколдованный.
Ну, и постой, подумай!
Горбун присел на лавку рядом
