Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

– На днях, видал я, на Торгу хоронили какого-то мужика. Скоро девятый день. Так ты, Евстолья, веди парня на поминки. Посади за стол. И пока он кутью будет есть, читай заговор. Пускай съест ложку кутьи, один блин и одно яйцо. Запомнила порядок? Смотри не перепутай. Он ест, а ты заклятье толкуй. Потом сама съешь три блина. Дома парень твой спать повалится, проверено. Испариной исходить будет. Не смей вытирать! И на сороковины веди в тот же дом…

– До чего заморочно! – застонала баба. – Не упомню, что за чем… Ты бы, добрый человек, остался… Живи тут… Поить, кормить стану…

– Спать с собой положу, – как бы ненароком своё корыстное словечко в бабью песню вставил хитрый скиталец.

– Да хошь бы и это… Не убудет от вдовы… Только бы робёнка выправить.

– Гляди-ко, обоссался робёнок твой!

– Мнеченьки! Да что же это ты, Сила! – воскликнула баба. – Никогда раньше этого с ним не случалось.

– Заклятье действо возымело!

…И Тимоху привёл во вдовий дом горбун.

И козу.

И зажили они семейно.

Вервяной круг не убирали с полу три дня. После чего Силуян потянулся к Тимохе, к куклам в вертепе горбуна, и особенно – к козе.

Понемногу стал «в ум входить».[101]

20

Что ни день, то радость у Евстольи. Андели! Таракан её запечный следом за жильцами наладился на ярмарку.

Захватило убогого скоморошество.

Выход бесчинников

Тимоха тянет козу за рога. Силуян – упирается в крестец.

Тимоха козу батогом по хребту.

Силуян ей морковку в зубы и поцелуй в лоб.

Тимоха в красной рубахе.

Силуян под кожаным куполом с головой козла на палке.

Тимоха звонким, наглым голосом рассеивает словеса над людьми. Силуян в козлином укрыве блеет!

ТИМОХА. Купец Вавила не велел младшей девке на крыльцо выходить. Не послушалась. А козёл тут как тут! Подхватил на высокие рога, унёс за крутые берега. Уложил на полати: сопли у козла пузырём, слюни потоком. От козла воняет, а девка платочком ему слюни утирает.

Любовь!

Она – зла.

Полюбишь и козла…

Силуян в зверином укрыве наскакивает на девок в толпе, обольщает, заманивает.

ТИМОХА. Девка козлу бороду по волоскам разбирает, а козёл по козе страдает. На кой ему девка. Подавай козу!

Тимоха вздыбливает на кругу живую козу.

ТИМОХА.

Вот идёт коза учёна,

Колом крещёна,

Прошла все науки,

Знает разные штуки.

Поворочайся,

Не забывайся,

То на сей бочок…

Тимоха дёргает за ленту слева. Коза падает. Поднимается на ноги.

ТИМОХА. То на сей бочок…

Дёргает за другую ленту. Коза опять валится с ног.

ТИМОХА. У меня две ноги – и не падаю. А у тебя четыре. Стоять, с…!

Бьёт козу по голове кулаком. Коза поднимается.

ТИМОХА.

Ударил козёл козу в правое ушко —

Из левого потекла юшка.

Коза упала,

Сдохла, пропала!

(Заморённая, забитая коза заученно рухнула – в самом деле, не прочь полежать.)

ТИМОХА (к публике):

Дайте козе сала,

Чтоб коза встала…

Какая-то баба из зрителей подносит козе кусок калача.

ТИМОХА (бабе – поощрительно).

Государыня идёт,

Коляду несёт,

На рога – два пирога,

На хвосток – хлеба кусок.

Вздёргивает козу под уздцы, поднимает с земли на ноги.

ТИМОХА.

Ох ты, козица,

Серая псица,

Ты не ленися,

Всем поклонися!

Заставляет козу опуститься на колени.

ТИМОХА (в толпу).

Истаскал я козу по ярмаркам, измучил.

Перестала коза меня слушаться:

Я её подгоняю,

Она хвост поднимает.

Я её вожками,

Она меня рожками.

Спасите, любезные!

(Убегает от «разъярённой» козы под вопли и визги толпы.)

А Силуян той порой обходит народ, собирает пироги, яйца, денежки (полкопейки)…

21

Словно в молитвенном доме набилось народу в избе Евстольи. Бабы одинокие и с детьми.

Сидели на пороге, стояли вдоль стен, тёрлись в углах. Взглядами старались не смущать скомороха-врачевателя за щами. Было на что глаза отвести.

Любовались белобрысым неуклюжим Силуяном – парень козу ласкал, выбирал репейник из шерсти.

А Тимоха, с костяными натоптышами на подошвах, доил.

Замахивался на рогатую:

– Стоять, окаянная! Что глаз косишь? Небось не укусишь. Я тя!..

Бабы поощряли:

– Какой ухватистый паренёк!

Льстили разом и знахарю, и этому козлиному поводчику, приписывая приблудному отчество по имени горбуна.

– Ты, Тимофей Петрович, – говорили они Тимохе, – настоящим мужиком станешь! И доишь шибко, и молоко не жидко.

– Да уж. По всему видать – этот не пойдёт мимо кровати спать на полати.

– Нарадоваться не могу, – горячо шептала товаркам Евстолья. – Бывало, Силуян с каким-то Каллистратом, леший его понеси, все ночи беседовал. Бормотал – у меня волосы дыбом. Хоть из дому беги. А теперь с Тимохой и подерутся, и посмеются – как водится у всяких здоровых ребят. Силуяна от козы не оттащить. Уйдут они, так на зиму куплю парню козу, пускай тешится…

Припав ко кринке со щами, горбун внимал почтительному шёпоту подданных.

Сгибало его так, будто он клевал, вылизывал кринку. Волосы обсыпали посудину вокруг – и из-под этой кисеи доносилось чавканье, биение ложки по кринке.

Наконец посудина вытолкнулась из-под волосяного укрытия на середину стола. Голова повернулась к жаждущим.

Повелительно было спрошено у хозяйки, рано ли топлена печь, вольный жар в ней или садный.

Отвечено было, мол, на поду ладонь не жжёт.

Последовало приказание расстелить охапку мятлика в печи.

И первой на очереди бабе в исподней рубахе лезть в устье как можно дальше.

Так от бабы только задница и осталась коленями на козюле – скамейке для дойки коровы.

Скоро она стала глухо выть из нутра печи. Попыталась самовольно вылезти. Но горбун был тут как тут. Подпёр бабу плечом.

– Хочешь лихоманку унять – терпи! – И, сильнее надавив, заговорил: – Ломиха, огниха, трясовица, желтяница, горячиха, бессониха – все двенадцать дочерей скверны и прорухи изыди вон из чрева рабы Божьей…

Горбун отпрыгнул, и печь выстрелила бабой.

Вопли её постепенно унялись за занавеской, где она было уложена горбуном на нары.

Потом доносилось только её сладостное постанывание.

Горбун сквозь мокрую от пота рубаху запускал пальцы в бабьи телеса. Мял,