Девочка с косичками - Вильма Гелдоф

– Не стоит преувеличивать, – говорит Ван Рандвейк.

«Не стоит преувеличивать?» – хочется мне закричать. Я смотрю на Ханни.

– Подобные задания мы в дальнейшем выполнять не станем, – спокойно, но решительно говорит она. – Мы хотим знать, ради чего рискуем жизнью.

Пистолет Трюс как бы невзначай нацелен на коротышку.

– Действительно, выполнять их вы не обязаны, – размеренно говорит тот. – Но вы могли уведомить нас об этом предварительно.

– Каким образом? Разве вы с нами предварительно что-то обсуждали? – отвечает Ханни.

– Со временем вы все поймете. – Плеттенберг косится на Трюс. – Соблаговолите опустить пистолет.

Трюс отвечает ему бесстрастным взглядом и снимает маузер с предохранителя. Я тихо вскрикиваю. Господа ныряют под стол. И тут – совершенно спокойно – Трюс нажимает на спуск.

Раздается сухой щелчок.

Я изумленно взираю на нее. Моя сестра, искусный стрелок, борец Сопротивления. Ее лицо не выдает никаких чувств, мне все реже удается его прочитать.

– Не заряжен, – беспечно говорит Трюс. – Вы же не испугались?

Она с усмешкой оборачивается к нам. Ханни закусывает губу, а я прикрываю рот рукой, чтобы сдержать смех.

Господа поднимаются на ноги, бледные как смерть, и в ужасе таращатся на Трюс. Ван Рандвейк прокашливается. Плеттенберг поправляет галстук. Не говоря ни слова, они садятся на свои места.

Ван Рандвейк обращается к Ханни, губы его нервно дергаются.

– Раз уж вы, судя по всему, неспособны думать сами, – натянутым тоном говорит он, – я вам объясню. Благодаря этим подаркам мы смогли освободить людей из лагерей в Вюгте и Амерсфорте.

– Да, ваших людей! – внезапно выкрикиваю я. – А как насчет нашего Сипа? Он все еще там!

Магистр Плеттенберг снова складывает ладони, как пастор. Хмурится, но не удостаивает меня взглядом. Если бы не хрипота в горле, я бы подумала, что вовсе не кричала.

– То, что нам не удалось добиться его освобождения, – весьма прискорбно. Мы сделали для него все, что в наших силах, – обращается коротышка к Ханни. – Прискорбно и отсутствие доверия с вашей стороны.

Он ведет себя так же высокомерно, как и когда мы пришли, но я рада слышать, что голос его все же подрагивает.

– Те люди, которым мы доставляли посылки, – говорит Ханни, – они знали, что мы из Сопротивления?

Коротышка вздыхает, величественно поводит рукой.

– Вот об этом я и говорю, – обращается он к Ван Рандвейку. А нам отвечает: – Конечно, нет. Они знают только, что мы пользуемся услугами женщин-посыльных и что…

– В нашей группе нам ни разу не приходилось вести такие разговоры, – перебивает его Ханни. – Мы всегда знали, ради чего рискуем жизнью.

– Ах да, – презрительно говорит магистр Ван Рандвейк. – Ex aequo[65]. У вас, у коммунистов, все равны, не так ли?

Я опять не имею ни малейшего понятия, о чем он, но Ханни, конечно, все понимает.

– Кровь у всех красная, – говорит она, резко поднявшись.

Плеттенберг поспешно встает.

– Обдумайте все хорошенько, – говорит он. Ему не удается заглушить нотки мольбы в голосе.

Ван Рандвейк тоже встает. В его глазах – испуг. Они только сейчас смекнули, что потеряли нас? Я больше не стараюсь спрятать улыбку.

– После победы мы обеспечим вам прекрасные места! – кричит Ван Рандвейк.

Да, конечно. Именно так и говорила Ханни, много раз: те же большие шишки займут все те же теплые местечки. Неравенство никуда не денется.

Трюс так же решительно, как Ханни, встает со стула, я иду за ними. С высоко поднятыми головами мы направляемся к выходу. В дверях Ханни оборачивается и говорит:

– Мы фронтовые солдаты. Не девочки на побегушках.

37

15 февраля 1945 года

Милый Петер!

Трудно тебе писать, но я хочу тебя видеть. Только что заезжала к вам в магазин, но застала только твоего отца. Он указал мне на дверь. Его рука казалась в два раза длиннее обычного. Он молчал, только губы дрожали. От злости, наверно. Я поскорее смылась, не стала дожидаться, когда он закричит. Это было похоже на нашу последнюю встречу, в середине декабря.

Война вот-вот закончится. Так все говорят. Юг Нидерландов освободили уже давно, не может быть, чтобы здесь оккупация продолжалась так долго! Невыносимо думать, что мы больше не увидимся. Прости меня. Ты всегда был так добр ко мне. Не могли бы мы снова встретиться?

Целую. С приветом, Фредди.

Может, это глупо, может, Петер снова меня отвергнет. Но я хочу его видеть. Бабушка Браха мертва, с мамой связи нет – я тону, и спасательный круг кинуть некому. Петер мне необходим, это вопрос жизни и смерти. Я хочу установить контакт. Прием-прием! На связи радио Фредди.

Я перечитываю письмо раз десять. Добавляю адрес тети Лены, меняю привет на поцелуй, снова зачеркиваю и оставляю как есть.

Любовь – она как голод. Я тоскую по Петеру, и тоска эта не проходит. А может, я и не хочу, чтобы она прошла. Скучать по нему – единственный способ быть к нему ближе. Это все, что у меня осталось.

Когда на следующей неделе я захожу к тете Лене, меня ждет ответ. Так быстро! Наверно, хороший знак. Я прячусь в уборной и не дыша вскрываю конверт. Сразу вижу: на бумаге всего пара строчек. Я едва решаюсь их прочесть.

23 февраля 1945 года

Фредди!

Не притворяйся, пожалуйста, что ничего не знаешь о случившемся. Я никогда не понимал, зачем тебе надо было идти так далеко. Ты знаешь, о чем я. Конец октября 1944-го… Ты ведь столько всего другого могла бы сделать! Так что – зачем?! Впрочем, я ведь толком и не знаю, что именно ты сделала. Ты никогда мне ничего не рассказывала. Какое доверие!

Петер

Конец октября 1944-го… Ликвидация Факе Криста. Петер видел меня за день до этого. И после акции тоже? Тогда, с размалеванным лицом? Надеюсь, что нет, но не уверена. Что он имеет в виду? И неужто не скучает по мне? Разве это не важнее всего остального? К счастью, о Сопротивлении он не упоминает. Никогда ведь не знаешь, кто это прочтет. Тем же вечером я пишу ответ.

Петер!

По-моему, лучше не ходить вокруг да около. Что ты желаешь знать? Объяснять на письме я бы не хотела. Можем встретиться. В следующий четверг, 1 марта, в десять утра. Твое освобождение от трудовой повинности для фрицев теперь – никчемная бумажка, так что я заеду в магазин.

Фредди

* * *

Я выезжаю из дома слишком рано, минут на пятнадцать раньше, чем нужно. Что он скажет, когда меня увидит? И что