Девочка с косичками - Вильма Гелдоф

Он наклоняется ко мне. Его худое, угловатое лицо так близко к моему, что я чувствую его дыхание. Я заставляю себя не отводить взгляда.

– Мне никто не отказывает, – тихо говорит он.

Он притягивает меня к себе за пальто и сует банкноту мне в карман. Я вырываюсь и отскакиваю назад. Он полез в тот карман, где я держу пистолет… Надеюсь, он не знает, что я из подполья? А если знает… к счастью, пистолет лежит на дне глубокого кармана, и Каптейн ничего не замечает.

Я запрыгиваю на велосипед и на всех парах мчу оттуда.

На обратном пути в лицо дует такой ветер, что я, кажется, совсем не продвигаюсь вперед. Обычно злость придает сил, но усталость не оставляет от них и следа. Я промерзла до костей. Тяжело дыша, я продолжаю давить на педали.

Первый привал. Посидев немного, я понимаю, что надо ехать дальше, но очень долго не могу себя заставить. Сверху давит свинцовое небо. Газетная бумага между ног обдирает кожу. Царапины саднят. От боли и измождения хочется плакать.

Я еду дальше, пути нет конца. Мимо мелькают луга, канавы, теплицы. На проселочной дороге у Рейнсбурга стоит, опираясь на палку, женщина и что-то кричит.

– Мой Ари! Мой мальчик! Ари! – слышу я, подъехав поближе.

Вот он, этот мальчик. Лет семнадцати, года на два младше меня. Белесый, нескладный. Его тащат за собой двое фрицев. Подхватили под мышки и волочат по земле. Он плачет и кричит: «Мама, мама!»

Парень даже не успел накинуть пальто, обуться. Нацистские подлюги не ослабляют хватки. Я останавливаюсь рядом с женщиной. Она все вопит, плачет, я просто стою. А что я могу?

Вдруг к ней подходят два старика. Не знаю, откуда они взялись. Может, соседи.

– Доставай украшения, мигом! – кричат они женщине и сами снимают с себя наручные часы.

Можно и не проверять: у меня ничего нет, ни часов, ни кольца. Женщина возвращается, тяжело опираясь на палку. Старики берут у нее украшения – цепочки, брошку, кольцо – и бросаются к солдатам.

– Ари! – снова кричит она.

Парня уже затолкали в кузов небольшого грузовика. Такого же, в каком увезли Абе и Сипа…

Старики стоят у машины, что-то говорят, машут руками. То, что было у них в руках, переходит к немцам, и… Ари вылезает из кузова.

Мы с женщиной разеваем рты. У меня мурашки по коже.

– Великий Боже! – восклицает она. – Великий Боже, да святится имя Твое!

Паренек бежит обратно, в материнские объятия.

– О Боже, спасибо Тебе, спасибо! – рыдает женщина.

– По мне, так благодарить надо тех стариков, – говорю я.

Она не слышит.

Старики, обсуждая происшедшее, возвращаются к себе, а я еду дальше. Теперь у немцев на одного работника меньше. Боже, как же я их ненавижу! Тео часто говорил: «Есть и хорошие немцы». «Да, мертвые», – отвечала я. И евреи, бежавшие из Германии, – они, конечно, тоже.

В полном изнеможении я добираюсь до Ханни. К счастью, они с Трюс тоже считают, что к начальству лучше идти завтра. Я возвращаюсь к маме Графстре на Клеверпарквег и забираюсь в постель.

35

Вечером я еду к Анни. Сумки велосипеда до отказа набиты дровами. Под ними лежит пачка «Де Вархейд»: ее нужно отвезти в распределительный пункт, но сегодня не успеть. Уже восемь вечера и темно хоть глаз выколи. Из дома Анни как раз выходит ее соседка, и я, дожидаясь, пока она отойдет подальше, делаю вид, что завязываю шнурок. Потом стучу условным стуком. Дверь почти мгновенно распахивается.

– Ах, Фредди! – восклицает Анни. У нее красные, полные слез глаза.

– Что? – кричу я, затаскивая велосипед в прихожую. – Что случилось?

Анни не отвечает. Она пытается привязать велосипед к перилам, но безуспешно: поток слез застилает ей глаза, да и велосипед слишком нагружен.

– Дай мне. – Я снимаю сумки с багажника, привязываю велик за переднее колесо и отдаю ей одну из сумок. – Что все-таки случилось, Анни? – кричу я ей в спину, поднимаясь за ней по лестнице со второй тяжелой сумкой.

Только бы не бабушка Браха, думаю я, только бы не она… Анни ничего не говорит, только плачет.

Если нагрянут с обыском, бабушка Браха должна в считаные секунды укрыться в задней комнате, за двойной стенкой гардероба. Спрятаться так быстро ей, конечно, не по силам.

– У тебя был обыск?

Анни качает головой.

Значит, дело не в бабушке Брахе!

– Но что тогда?

Перестала бы она уже плакать!

– Бабушка Браха… – выговаривает она наконец.

Меня будто обдувает холодом.

– Ее увезли?

– Да нет же, девочка. – Анни качает головой. – Она умерла. Фредди, ты должна мне помочь.

– Умерла? – переспрашиваю я.

– Да.

– Умерла?

Слова Анни как пощечина. Перед глазами все плывет, я прислоняюсь к стене. – Но от чего?

Анни тянет меня к столу. У нее тоже почти нет сил стоять.

– Во сне, прошлой ночью. Просто от старости.

– А… – Невидящим взглядом я смотрю на прореху в клееночной скатерти. – Ее уже похоронили? – Я тереблю края прорехи, загибаю их, рву.

– Нет! – кричит Анни. – Как я, по-твоему, должна это сделать? Обратиться в похоронное бюро? И раввина пригласить вдобавок?

Я мотаю головой. В похоронном бюро я никого не знаю, ни из надежных, ни из продажных, а раввина и подавно.

– Даже гроб сколотить не из чего – древесина кончилась, – сквозь слезы сердито говорит Анни. – Разве ты не видела, как везут мертвых – завернутыми в простыни? Грузят в тачку или на санки и толкают на кладбище. А еще могильщикам нужно сунуть хлеба или мешок пшеницы, иначе они и лопаты в землю не воткнут.

Я моргаю, шмыгаю носом и чувствую тошнотворный запах болезни.

– Ты должна мне помочь, Фредди, – повторяет Анни. – Она не может здесь оставаться.

Анни ведет меня в заднюю комнату.

Вот она. Бабушка Браха. Стены комнаты отступают. Воздух холодеет. Это она, бабушка Браха. И в то же время не она. Ее голова странно откинута назад. Кажется, будто она вся сморщилась и превратилась в какое-то маленькое, хрупкое, костлявое существо. Синие губы на осунувшемся лице. Заостренный нос. Седые волосы расползлись паутиной по серой наволочке. На грубом, жестком одеяле покоятся желтые, тонкие, как веточки, руки, обтянутые морщинистой кожей. Кажется, что ей холодно. Холодно и одиноко.

– Ну же, заходи, – торопит Анни и принимается торопливо объяснять свой план, но тут раздается тихий зов ее сына: «Мама, мама!» Он слишком голодный и уставший, чтобы кричать. Когда я видела его в последний раз, то ужаснулась его худобе.

Анни бросается к ребенку. Я упираюсь взглядом в тапочки бабушки Брахи, что