И переполнилась чаша. Рыбья кровь. В память о лучшем - Франсуаза Саган

и взлетающим из травы к небу в беззаботном ликующем порыве. Конь дрожал от бешенства – это был один из тех породистых жеребцов, которых, вероятно, объезжал некогда с помощью берейторов аристократ Фабрицио дель Донго, и в то же время одно из тех неукротимых, злобных созданий, которых несколько лет назад этот нищий, упивающийся опасностью мальчишка, наверное, нахально угонял на венгерских равнинах под громкие вопли хозяев. Но каковы бы ни были – в прошлом и ныне – преимущества одного и недостатки другого, оба они – Фабрицио и Романо – были юношами с горячей кровью, но слабым сердцем. Ибо в конечном счете Фабрицио дель Донго всего лишь огорчался, признаваясь себе, что никого не любит. Романо же почти бахвалился этим. И тем не менее, глядя, как он впервые в жизни вышел из тени на яркий свет перед зачарованными зрителями, а быть может, и перед удивленными доносчиками, глядя, как взмывает к нему, к верхушкам деревьев, к радости жизни этот юный цыган, незнаемый никем, даже им самим, Константин вдруг на какой-то миг вообразил, будто ему показывают сцену из оперы, лирическую, благородную сцену… И ведь ему впервые доводилось видеть, как человек гарцует перед лицом смерти. В Голливуде он часто наблюдал людей, гарцующих перед жестокими превратностями общественной жизни, и еще иногда как гордо гарцующих! Да и в Европе за эти несколько последних лет ему пришлось повстречать немало людей, смело гарцующих перед расставленными ловушками, страхами, опасностью доноса. Но он впервые видел, как юный, ни в чем не виновный, сияющий красотой человек гарцует перед лицом смерти и дразнит ее, сам упиваясь этим. И быть может, в каком-то смысле Романо выглядел романтичнее Фабрицио дель Донго, который и рисковал-то всего-навсего однажды поддаться смерти, в которую, в отличие от Романо, не мог верить.

– Мотор! – коротко приказал Константин.

Итак, всю вторую половину дня Романо снимали дальним планом в роли Фабрицио дель Донго. Как и его герой, он падал из седла и терял своего коня при Ватерлоо; он спасался от полиции на другом коне; он топтал Джилетти; он гарцевал под балконом красавицы Муффы и мчался вдогонку за герцогиней Сансеверина. Чуть ли не шесть часов кряду он скакал перед камерой то на одном, то на другом коне, и только к восьми вечера съемка закончилась. Романо направил своего жеребца, ставшего покорнее ягненка, к фургону для лошадей, спешился под строгим взглядом Константина и глянул на него искоса и виновато, и радостно.

– Ну и денек! – вырвалось у него. – Ну и денек! Лошадь потрясающая! Захочет – и двухметровый барьер возьмет!

Он ослабил подпругу, сорвал пучок травы и умелой рукой обтер ею дымящиеся бока лошади.

– Зачем ты вылез? – зло спросил Константин. – Глупо обращать на себя внимание.

– Да я и не собирался, – быстро ответил Романо. – Просто когда я увидал этого актера, или нет, другого, тренера… ну вот, когда я увидал, что он собирается надеть на жеребца вторую узду и цепочку в придачу к трензелю, я не выдержал – ведь он бы ему весь рот разорвал.

– А тебе не кажется, что твой рот поважнее лошадиного? – спросил Константин с благодушием, которого отнюдь не испытывал.

– Ну конечно нет, – возразил Романо с хитрой усмешкой, – конечно нет, бедный мой господин! Конь для цыгана – дело святое, знаешь ли. Или тебе это неизвестно? Ты ведь всего лишь руми. Лошади, Сент-Мари-де-ля-Мер[22] да острые кинжалы – вот в чем истинная душа нашего племени!

Романо сорвал с шеи косынку, завязал ее наискось, через лоб, прикрыв ею один глаз, потом схватил руку Константина, словно решил прочесть по линиям ладони его судьбу, и затянул странную, дикую цыганскую песню. Константин в замешательстве вырвал руку: трудно было угадать, какая доля ностальгии примешивалась к шутовству, когда Романо проделывал свои цыганские фокусы.

– Перестань лизать мне руки, цыган несчастный, – огрызнулся Константин, пожимая плечами. – Я всего только и сделал, что спас тебя от верной смерти благодаря моим званиям и храбрости. Откровенно говоря, тебе должно быть стыдно за твои выходки, за то, что ты нарочно лезешь на рожон. Даже здесь доносчиков и соглядатаев хватает.

– Да ладно, – со смехом прервал его Романо, – еще неизвестно, что сейчас опаснее: скрываться или лезть на рожон. Не уверен, что первое лучше. Да и вообще, послушай, я же это не нарочно. Я провел отличный день. Не порть мне его.

Не дожидаясь ответа Константина, Романо отошел от него и постучался к Ванде. Она открыла ему – такая прелестная в сине-бежево-золотистом свитере, который подчеркивал ее собственные сине-бело-черные краски.

– Входите, – сказала она, – входите, прекрасный юноша! И вы, благородный старец, войдите тоже – выпьем капельку этого синтетического портвейна, который преподнес мне добрый господин Попеску. Романо, заведите патефон и поставьте для меня пластинку Эдит Пиаф, от которой я плачу горючими слезами. Входите, входите же!

Константин последовал за Романо, удивляясь и радуясь дружескому согласию, связавшему два самых дорогих ему существа, которые смотрели друг на друга и робко и доверчиво, словно каждый из них был приручен другим. И это придавало изысканный привкус их отношениям – так, по крайней мере, казалось Константину. Романо завел патефон и поставил песню Пиаф; ее слова, довольно-таки бесхитростные, тем не менее вызывали у Константина мурашки на коже. Но Ванда позабыла, что хотела заплакать над ними.

– Романо, – говорила она между тем, – Романо, я видела в окно, как ты скачешь на коне, – ты был просто бесподобен. До чего же ты хорош верхом! Прекрасен, как бог! Ах, если бы ты и вправду играл Фабрицио, всю роль целиком, вместо этого несчастного Люсьена Мареля… нет, Марра – так, кажется? – уверяю тебя, мне бы это очень помогло. Ты что, не слышишь меня, Константин? Ты уверен, что не можешь отослать своего француза в родные пенаты и выкрасить волосы нашего юного друга в черный цвет или, вернее, восстановить их, ибо перекись в конце концов загубит его чудесную шевелюру? Ну-ка дай посмотреть, – обратилась она к Романо, который, опустившись перед ней на одно колено, словно перед королевой, подставил ей свои белокурые волосы – волосы, в который раз два дня назад высветленные рукой Константина.

– Вот ужас-то! – воскликнула Ванда. – Да ведь они станут ломкими, тонкими, сухими, ты их испортишь вконец! Нет, это просто недопустимо!

И она бросила на Константина исполненный упрека взгляд, который поверг его в смятение и заставил отвести глаза.

– Ладно, ладно, – проворчал он, – а скоро ли мы будем ужинать? Я голоден как волк.

– Ты всегда голоден как волк,