И переполнилась чаша. Рыбья кровь. В память о лучшем - Франсуаза Саган

Наступило молчание; глядя на Константина, Ванда легонько гладила его лицо по старой привычке, по привычке, которую он помнил и любил, и теперь покорился ей, позволяя длинным нежным пальцам скользить по своей крутолобой голове и массировать каждую точку лица; оно поддавалось им, расслаблялось, вновь обретало человеческую форму. «Только руки моей жены возвращают мне человеческое лицо», – подумал Константин.

– Ванда! – почти простонал он. – Ванда, ты права, что не хочешь меня: я жалкий кретин, в моих жилах течет не кровь, а вода, я человек с рыбьей кровью!

Ванда улыбнулась ему.

– Завтра я это проверю, – сказала она, оттолкнув его голову кончиками пальцев. – Завтра посмотрим, чего стоит твоя кровь.

Растерянный Константин очутился за дверью, в коридоре. Тут он слегка приободрился: все-таки его визит прошел не впустую, Ванда готова сдаться, она вернется к нему – может быть, из жалости, или из страха, или из сочувствия – какая разница? – главное, она пообещала, а Ванда, несмотря на все свои причуды, никогда не изменяла данному слову – по крайней мере, в этой области.

Горько сожалея о Ванде и ее огромной квадратной постели с тончайшими простынями, которую предоставила великой голливудской звезде Бубу Браганс, Константин лениво поплелся по коридору. Остановившись у распахнутого окна, выходящего в патио, он выглянул наружу. Бортик бассейна, облицованный белой плиткой, слабо светился в темноте; шезлонги, казалось, стояли на страже вокруг поблескивающей воды. Да, только Бубу Браганс способна воссоздать голливудскую декорацию в старом провансальском доме, подумал Константин. Но даже и луна, похоже, пыталась внести свою лепту в этот антураж: слишком круглая, слишком крупная, слишком желтая, чуть затененная с одной стороны, что делало ее похожей на недобритое лицо. Константин невольно поднес руку к собственной щеке, удивился, встретив гладкую кожу, и подосадовал на то, что целых полчаса потратил на бритье да вдобавок израсходовал столько драгоценной туалетной воды, дабы выглядеть красавчиком, а в результате бродит по коридорам – в его-то годы! – подобно влюбленному подростку, подобно юному Вертеру. Он испустил скорбный вздох, одновременно спросив себя, для кого ломает эту комедию. «С какой стати я тут изображаю меланхолика перед самим собой, когда вполне доволен?! Завтра Ванда будет у меня в постели, и вообще, мне хочется спать!» Нет, спать ему совсем не хотелось, и он заколебался, не пойти ли ему к Романо. Все-таки жаль, если все его приготовления пропадут втуне. Но бедняга Романо после целого дня езды в седле, наверное, вконец разбит и теперь спит мертвым сном поперек кровати. Однако не столько жалость к Романо, сколько разбуженная чувственность удержали Константина от этого визита. Сегодня ему нужна была женщина, тело женщины, наслаждение с женщиной. Он вернулся к себе в спальню и, еще не успев ничего толком разглядеть, услышал льющийся из открытого окна, с окрестных холмов, оглушительный треск цикад; от неожиданности он даже приостановился, но тут заметил в своей постели дрожащую в ночной сорочке Мод Мериваль, с растрепанными волосами и испуганными, как у маленькой девочки, глазами. К величайшему своему удивлению, Константин, ни секунды не думавший о ней, страшно обрадовался.

– Деточка моя, – спросил он весело, – что это ты тут делаешь?

И, сам того не замечая, прежде чем подойти к кровати, запер дверь на ключ. Нет, ему решительно везет. Одна женщина, самая желанная во всем свободном мире, будет принадлежать ему завтра; другая, самая желанная во всем нацистском мире, будет принадлежать ему через миг. Ему – внуку прусского юнкера! И этих двух женщин разделяли какие-нибудь пятьдесят метров, что, к великому стыду Константина, лишь еще больше возбуждало его. Он быстро пересек комнату, сел в ногах кровати и нежно взглянул на Мод; потом обнял ее. Каждый раз его удивляло, как он может спать с этой маленькой блондиночкой, о которой почти не думал, которую почти не желал. И каждый раз его удивлял собственный пыл – он не догадывался о том, что еда и многие часы, проведенные им в беготне на свежем воздухе, придают ему силы: Константин с давних пор привык объяснять свои редкие печали физическими причинами, а счастливые события – только психологическими.

– Ах ты, моя птичка! – сказал он, ласково целуя Мод в щеку. – Я тебя обожаю! Так что же ты здесь делаешь?

И он начал целовать эти белокурые волосы, этот тоненький носик, эту маленькую грудь с острым чувством жалости и нежности, со смутным, поднимающимся желанием.

– Я пробовала… но я не в силах жить без тебя! – простонала Мод ему в плечо. – Нет, больше не в силах! Ах, и смогу ли когда-нибудь? Как ты думаешь, Константин?

– Ой, не надо! – пробормотал тот. – Не надо, не говори со мной больше в вопросительной форме. Хватит с нас, деточка: «Скрипки судьбы» уже отсняты, теперь ты Клелия Конти.

– Ты прав, – ответила Мод серьезно. – Кстати, твой Фабрицио – настоящий олух! – добавила она перед тем, как вернуться к прежней теме. – Нет, серьезно, Константин, я пробовала соблюдать наш уговор, но как я могу?! То есть я не могу.

Ясно было, что, возьми Мод на себя руководство их любовными отношениями, эти последние очень быстро набрали бы скорость торнадо. Но приезд Ванды и страстная, пламенная, безответная любовь к ней, о которой Константин неустанно твердил Мод, послужили спасительным тормозом для романа с последней. В день появления Ванды Мод проявила столько истинной деликатности, достоинства и душевного благородства, что Константин был в равной мере и ошарашен, и восхищен ею.

– Нет, – заявила она тогда с пылом, тем более неожиданным, что он ни о чем не просил ее, – нет, Константин! Когда ты будешь свободен – если тебе удастся освободиться, – я вечно буду рядом с тобой как любовница, если Бог того захочет, или как подруга – вечно!

Она все-таки провела с ним тогда ночь – ночь, которая должна была принести ему горестную бессонницу, а в конечном счете получилась весьма приятной. Константин, довольный приездом Ванды, разошелся и дал волю веселой похотливости, которой раньше Мод не замечала за ним – по крайней мере, не в такой степени. Так что если Мод и плакала в ту ночь, то только от смеха да еще – как она утверждала – от наслаждения. Больше между ними ничего не было, если не считать мимолетных объятий в амбаре, несколькими днями позже, и взглядов: у Константина – весьма целомудренных, а у Мод – умоляющих… разумеется, когда она сама того хотела…

Вопреки видимости и несмотря на то, что ставни темных окон дома были закрыты