Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
– Подними вопрос, но не в лоб. Посмотри на реакцию, но шуметь пока не надо, – сказал ему Сёртиз. – Мы еще не решили, выступать против его приезда или устроить светопреставление, когда он приедет. Если приедет. В общем, поднимите вопрос. Пусть подергаются.
Нику Шайтону не нравилось, как Джонти Сёртиз с ним разговаривал. Откидывая назад свою густую рыжую гриву, он смеялся и раздавал приказы – вождь, голубая кровь, анархист с беспечностью аристократа. В то же время Шайтон восхищался способностью Сёртиза обстряпать любое дело. Разрастающийся караван-сарай Антиуниверситета явно работал, если под этим понимать то, что людей и машин прибывало, все больше приходило студентов и постоянно организовывались новые события – от фейерверков до группового секса, от трехчасовых лекций о Кропоткине до психологических экспериментов с сенсорной депривацией, ведра сточных вод и ведра гиацинтов, стробоскопы и камеры-обскуры, хеппенинги с проползанием сквозь тесный и скользкий туннель из тел.
Ник Шайтон был из семьи ремесленников и социалистов. Отец трудился на электростанции, мать занималась перешивом одежды. Он верил в мир без социальных различий, где все будут жить в примерно одинаковых домиках с одинаковыми скромными садиками, расти и учиться вместе. Он верил в профсоюзы, а на Советский Союз потерял всякую надежду после того, как танки вошли в Прагу. Испытывал, если можно так выразиться, «инстинктивную» неприязнь к напыщенному блеянию оксфордских интеллектуалов вроде Винсента Ходжкисса, и это чувство сыграло не последнюю роль в том, чему суждено было произойти.
Благодаря его вере в то, что любой цели можно добиться, была устроена большая сидячая забастовка в университетской библиотеке. Тогда библиотека еще строилась. Редкие книги хранились в старой библиотеке в Лонг-Ройстоне в изысканном здании, доступ в которое был ограничен. Новая же библиотека находилась в зиккурате Башни Языка: там имелось подземное хранилище и малюсенький на тот момент читальный зал с небольшим числом столов и стульев. Библиотекари, как известно, читателей не жалуют, а библиотека (с сожалением признал сэр Герард Вейннобел) была спроектирована с учетом рекомендаций библиотекарей. Студенты неоднократно обращались к вице-канцлеру с жалобами: не хватает стульев, столов, да и самих книг, ведь университет основан недавно и находится в отдалении от крупных городских библиотек. Власти уверяли, что книги будут в установленный срок. Студенты никаких сроков ждать не могут, заявлял Шайтон. Сам он был настолько занят делами профсоюза, что за книгу садился редко, но и он, и его подопечные в чтении нуждались. И еще до начала движения антиуниверситетов Шайтон организовал в библиотеке сидячую забастовку: были заняты все свободные ступеньки, вся площадь пола. Сидели десять дней. Мирно и спокойно. И университет нашел средства и возможность закупить на распродажах старые собрания книг, перепланировать помещения для выдачи и каталогизации, а также вдвое увеличить читальный зал. И Вейннобел, и Шайтон извлекли из этого происшествия уроки. Вейннобел понял, что Шайтон – человек разумный и решительный. Шайтон же осознал, что говорить бесполезно, нужно действовать. Включение студентов в комиссии он приветствовал с осторожной радостью. То были разговоры. Надо еще посмотреть, к чему они приведут. Возможно, придется действовать.
Но групповые чувства, как известно, быстро становятся стадными, и мысль приобретает неожиданный поворот, что впоследствии и случилось. Ник Шайтон был умеренным английским леваком, осторожным, осмотрительным, практичным. Но барабанная риторика Антиуниверситета, революционные помыслы и вера в то, что все изменять можно уже сейчас, в этом году, в этом месяце, развенчание всех авторитетов (все они – зло, говорил Джонти Сёртиз), идея, что само преподавание есть беззастенчивое угнетение тех, кто не менее одарен и значим, чем угнетатели, – все это волновало его кровь. В ту пору многие из молодежи мучились из-за компромиссов, на которые шли. И Ник чувствовал, что даже то скупое уважение, которое он испытывал к сопернику-вице-канцлеру, было компромиссом, причем сомнительным. Зато своим презрением к блеянию Ходжкисса он упивался. Интересно, что там написал Ходжкиссу Пински, – чем это он не хочет делиться со всей комиссией.
Подготовка к конференции, по словам Ходжкисса, шла бодро. Он попросил вице-канцлера огласить список заявленных докладов и докладчиков – как уже согласованных, так и планируемых. Всем раздали ксерокопии.
Тело и мысль
Список был в целом одобрен – Шайтон о своих сомнениях по поводу Пински помалкивал, – и разговор, как и положено, пошел о том, чего не хватает. Профессор английской литературы Колин Ренни указал, что в темах докладов явно отсутствует, даром что конференция посвящена человеческой природе, такая важная область, как литература. Винсент Ходжкисс сообщил, что буквально на днях общался с выдающимся ученым, доктором Рафаэлем Фабером, который мог бы выступить с темой «Пруст и память, биологическая и культурная». Колин Ренни новость одобрил, но заметил, что нужны темы и по английской литературе. Д. Г. Лоуренс, отозвался Лайон Боумен, только и писал что о крови и сперме. Может, он подойдет? Ник Шайтон подумал, что по обворожительной, плотоядной улыбке Боумена никогда не скажешь, смутьянствует он или нет. В Эдинбурге, продолжал Ренни, есть выдающийся специалист по Лоуренсу, который писал именно о Лоуренсе и чувстве крови. Было решено к нему и обратиться. Боумен вскользь обмолвился о фашизме и опасных теориях о «чистой крови», «высшей расе» и тому подобном. Ходжкисс поспешил спросить, какие еще области не охвачены. Единственная присутствующая женщина, специалист по антропологии Минна Ласеллс заметила, что едва ли можно провести такого масштаба конференцию, не включив в нее ни одного антрополога. И предложила собственную кандидатуру: доклад о языке тела и украшении тела в разных культурах. В том числе о декоративных увечьях и современных прическах. Да и психологи нужны, не говоря уже о психоаналитиках. Кто-то же должен рассказать об идеях Пиаже о развитии ребенка. Вейннобел сказал, что в Комиссии Стирфорта по изучению преподавания родного языка был подходящий специалист.
– А психоанализ? – спросил Боумен. – Сейчас это самый писк моды. Почему бы не позвать Элвета Гусакса? В работе с большими аудиториями он как рыба в воде. Заклинатель змей, не иначе!
Ходжкисс, несколько поморщась, сообщил, что к Гусаксу уже обращались и тот предложил, кажется, весьма любопытный доклад на тему «Кривое зеркало: восприятие шизофрениками собственных частей тела». Но сейчас он все чаще бывает среди «тех, кто разбил возле нас лагерь»: читает лекции о расширении сознания. Голос Ходжкисса прозвучал на тон выше обычного. Ник Шайтон
