Девочка с косичками - Вильма Гелдоф
Петер слегка пожимает плечами. В его взгляде сквозит сожаление.
– Если бы была жива мама, а папа не болел, я бы вам помог, – говорит он.
Я вижу, что Петер украдкой посматривает на меня. И он это замечает. Наши взгляды то и дело пересекаются, и я улыбаюсь. Киваю. Я верю ему. Конечно, верю.
Серая кошка трется о его ноги, но он, похоже, даже не замечает. Вдруг я понимаю, что мы неотрывно смотрим друг другу в глаза. Прямо как намагниченные. Я сижу на велосипеде, так что голову задирать не приходится. Мы все смотрим и смотрим друг на друга, целую вечность. Даем понять то, что не смеем сказать вслух. Петер слегка улыбается. Он такой большой, а взгляд у него мягкий. Невыносимо мягкий. Моя рука хочет дотронуться до этого лица, провести пальцами по этому хохолку, коснуться этого тела, а мое тело хочет быть к нему ближе, еще ближе, но я слышу собственный голос:
– Ну что, пока!
И я ставлю ноги на педали и срываюсь с места.
– Куда ты? – кричит Петер мне вслед.
– Никуда!
– Можно с тобой?
Но я уже сворачиваю на соседнюю улицу, потом на другую и только тогда позволяю себе отдышаться, вздохнуть глубоко-глубоко и широко улыбнуться.
Через полчаса – уже почти стемнело – я прогуливаюсь с Абе по парку Кенау. Он приобнимает меня за плечи, я его – за поясницу. В свободной руке я несу мамину сумочку. Ох уж этот Абе: рубашка выпростана из брюк, на лице – веселая усмешка, на голове кепка набекрень. Я хихикаю. Ведь девочкам, гуляющим с кавалерами, полагается хихикать. То и дело я кладу голову ему на плечо, на ворсистую ткань его прокуренной коричневой куртки, и в носу свербит от резкого запаха дыма.
Между нами висит странное напряжение. Но мы – Абе и я – не существуем. «Нас» нет.
Если бы я шла с таким верзилой, как Тео, или с кем-то вроде Сипа или Румера, это привлекло бы внимание. А с Абе – нет. Ну и прекрасно, ведь он единственный, с кем я чувствую себя более-менее свободно.
– Двое больших детей, – пошутил Франс. – Ничего необычного.
Абе уже за двадцать, но он рассмеялся! Ну а мне не до шуток.
Хихикая, я прохожу мимо таблички с надписью «Евреям вход воспрещен» – из-за нее я перестала бывать в парке. Абе притормаживает и обнимает меня. «Петер! – думаю я. – Если бы не фрицы, я стояла бы здесь с ним! И обнимал бы меня – он!»
– А эта акция ничего себе, правда? – шепчет Абе мне на ухо.
Навстречу идут двое немецких солдат в серо-зеленой форме с винтовками за плечами. Когда они приближаются, Абе быстро притягивает меня к себе. Я поскорее зажимаю между нами мамину сумочку. От Абе это не ускользает, и он склоняется ко мне со словами:
– Все для отечества, милая Фредди!
– Не зови меня так!
Его колючий подбородок касается моей щеки. Чего доброго, сейчас еще поцелует!
– Прошу простить, милая дама, – по-доброму подкалывает меня он. – Боитесь, что соседи увидят вас с ухажером?
Я пугаюсь. Хотя нет, вряд ли Петер как раз сейчас гуляет в парке.
Абе сжимает мое плечо. Солдаты уже в пределах слышимости. Я чувствую на лице его дыхание. Его губы совсем близко. Но целоваться в первый раз в жизни – и с Абе? Я рывком отворачиваюсь. Нет уж, спасибо!
Солдаты проходят мимо. Один из них ухмыляется.
Мы делаем еще один небольшой круг по парку, я то и дело хихикаю. Убедившись, что немцы отошли далеко и остановились покурить, Абе шепчет:
– Пора.
Как можно быстрее, но прогулочным шагом, чтобы не привлекать внимания, мы подходим к трансформаторной будке.
– Видишь кого-нибудь? – спрашивает Абе.
По другой половине парка проезжают две машины и два велосипеда. Наша половина пуста. Солдаты отошли еще дальше, я их даже не вижу.
– Никого.
Абе тянет меня за собой, за будку. Она тихо жужжит.
– А тебя не ударит током? – шепчу я.
Он достает из кармана куртки кошки, торопливо привязывает их к ботинкам и качает головой.
– Я ведь не ножницами резать буду.
Он по-обезьяньи вскарабкивается на деревянный столб, я верчу головой по сторонам. Никто не идет. Или все-таки?.. Нет. Никого. Открываю мамину сумочку, достаю из нее первую бутылочку с бензином и выплескиваю содержимое на будку. Затем проделываю то же со второй.
Никого? Окна здания, где располагаются СД и СС, затемнены, как все окна в городе, но как я могу быть уверена, что никто не следит за парком через дырочку в занавеске? Что нас никто не видит?
– Да поторопись же! – задрав голову, нервно шепчу я.
Абе достает из внутреннего кармана перчатки и плоскогубцы и перекусывает провода. Ощущение такое, будто я крепко зажмурилась: вокруг воцаряется кромешная тьма.
В больших окнах зданий, граничащих с парком, тьма оживает. Кричит мужской голос, распахивается окно, раздается еще один крик.
Абе соскальзывает со столба и падает. Срывает кошки с ботинок, чиркает спичкой и бросает ее на крышу будки. Та мгновенно вспыхивает. Я завороженно смотрю на потрескивающее ярко-оранжевое пламя, но Абе хватает меня за руку и тянет за собой. Мы торопливо крадемся, бежим, летим, сломя голову вырываемся из парка, а по улице уже тяжело топают сапоги. Заводится мотор автомобиля. Фары пронзают темноту. Бегущие солдаты. Карманные фонарики. Вой сирены.
Повернув за угол, мы запрыгиваем на наши велосипеды.
– До встречи, милая дама, – говорит Абе. И неожиданно целует меня в щеку. Быстро, но нежно.
Я молча срываюсь с места и несусь в противоположную от него сторону. Неистово крутя педали, несусь к дому в объезд. Сердце колотится, будто я влюблена.
Ну, как я себя показала, назавтра, во время сбора в лесу интересуется Вигер. При этом он несколько раз двусмысленно приподнимает рыжеватые брови. Пошляк.
Абе показывает большой палец.
– У нее талант!
Я складываю руки на груди. Мужчины смеются.
– Что они себе думают? – шепчу я Трюс. – Что мы туда целоваться ходили, что ли?
– Не обращай внимания, – не понижая голос, отвечает сестра. – Мужики! Что с них взять?
5
Мы воруем удостоверения личности. Доставляем адресатам поддельные или краденые продовольственные карточки и подпольные газеты. Разносим почту тем, кто прячется от немцев. Отвозим еврейских детей в тайные убежища – немцы арестовывают и увозят все больше евреев. Мы старательные ученицы Сопротивления и делаем важное дело, но Франс обещает, что наша первая настоящая операция еще впереди. Я считаю
