Друг дома - Юрий Маркович Нагибин

Юрий Нагибин

Друг дома

Рассказ

Обычно я легко угадывал в людях, приходивших к нам в дом, гостей отца, матери и общих их гостей. Больше всего я радовался этим общим гостям, потому что тогда возникало застолье, часто музыка и танцы, реже — карты. Последние я не любил: меня раньше времени гнали в мою комнату спать. На патефоне — большом коричневом ящике, еще редком тогда в Москве, — я выгадывал часок бодрствования, на картах — столько же терял.

Гостей матери я предпочитал гостям отца. Их приход обставлялся торжественно: мама принаряжалась, молодела, от нее пахло духами. Гость обычно приходил с цветами для мамы и чем-нибудь для меня. Вообще-то я был против подарков, но, как говорится, ценил внимание. Этим вниманием я обделен не был. Мне даже кажется теперь, что мамины гости подлизывались ко мне. Чувствуя свою обольстительность, я начинал ломаться, чего за мной обычно не водилось: я был сдержан и скорее застенчив, нежели развязен. Зато редкие папины гости не обращали на меня никакого внимания. Они приходили с тяжелыми мрачными портфелями, запирались с отцом в темной комнате — венецианское окно заслонил по Архангельскому переулку дом, впритык пристроенный к нашему, — и, нещадно дымя, о чем-то говорили, спорили, порой так громко и яростно, что я начинал бояться за отца. Но все кончалось мирно, дверь распахивалась, дохнув табачным чадом, и отец просил чаю. Бывали еще приезжие друзья и сослуживцы отца по дальним стройкам, но их гостевание у нас — совсем особая тема, не имеющая отношения к предмету данного рассказа.

Владимир Борисович, дядя Володя, не принадлежал ни к одной из названных категорий гостей. Он не приносил цветов маме, подарков мне и не вел серьезных бесед с отцом в запертой и прокуренной комнате. Его приход не обставлялся никакими церемониями, хотя бы временным, показным вниманием хозяев дома.

— А, это ты? — без всякого восторга говорил отец и сразу возвращался к своим счетным линейкам, арифмометру, чертежным принадлежностям и толстым, скучнейшим справочникам.

— Воло-о-денька?! — нараспев произносила мать, обращая рассеянный взгляд к высокой, статной, представительной фигуре вошедшего, и тут же забывала о нем.

Пожалуй, лишь Вероня, хотя и не по собственной воле, уделяла гостю известное внимание. Ибо, едва появившись, дядя Володя требовал чаю.

— Когда я говорю «чай», — неизменно пояснял он, — то имею в виду душистый, темный и прозрачный напиток, завезенный из Китая, а не ту соломенно-желтую мутноватую жидкость, наводящую на мысль о белке и плоском эпителии, что любят подавать гостям в московских домах.

Вероня прекрасно заваривала чай, рассуждения дяди Володи казались ей оскорбительными. Но тот, пренебрегая ворчбой и сумрачным нахмуром всесильной домоправительницы, продолжал возводить скромное чаепитие в ранг ритуального действа. Первый стакан он неизменно браковал: недостаточно крепок, недостаточно сладок, пахнет мочалкой, слишком много чаинок плавает на поверхности, лимон съел цвет. Затем он требовал фамильный серебряный подстаканник, кисленького варенья, печенья или пастилы и лишь тогда усаживался в старое вольтеровское кресло, ставил стакан на потертый подлокотник, закуривал трубочку и, до предела растягивая удовольствие, чередуя глоток с затяжкой, пускался в бесконечные разглагольствования. О чем? Да о чем угодно. О том, что так или иначе соприкоснулось с его внутренним и внешним бытием за время, истекшее с последнего визита. Обычно мои родители не слушали его рассуждений и никак на них не отзывались, но, похоже, он и не нуждался в этом. В его речах звучали красивые, неведомые имена: Сведенборг, Киркегаард, Леконт де Лилль, Жозеф де Местр. Я обожал звучность и терпкий вкус этих загадочных имен и огорчался, что родители не поддерживают разговор. Лишь иногда отец, оторвавшись от листа ватмана, раздраженно бросал:

— Боже мой, сколько оправданий безделью!

— Я не бездельничал, — нисколько не обиженный, возражал дядя Володя. — Я перевел три странички.

— Опять «Охотники за черепами» или «Подводный корсар»? — еще сильнее раздражался отец.

— А ты хочешь, чтобы я переводил Малларме? — тонко улыбался дядя Володя. — Я готов, и если б я мог питаться акридами…

— Прекрати! — кричал отец. — Не выношу ломанья, — добавлял он тоном ниже, словно в оправдание своей несдержанности.

И тут, как ни странно, на авансцену выдвигалась Вероня и, смягчив обычную суровость глаз и голоса, сама предлагала дяде Володе еще стакан чая.

И пока Вероня ходила на кухню за чаем — ходила долго, ибо, конечно же, наново заваривала чай, — дядя Володя прятал трубочку во внутренний карман спортивного пиджака и доставал папиросы «Люкс». Он медленно разминал папиросу в длинных музыкальных пальцах, прикуривал от изящной инкрустированной зажигалки, глубоко, сладостно затягивался несколько раз кряду и стряхивал пепел мимо пепельницы величаво-небрежным жестом.

Папироса медленно тлела в его пальцах. Устремив ярко-синий взгляд в какую-то свою даль, он напевал бархатным чистым баритоном:

У Джузеппе-лоботряса лаццарони

Нет макарони, зато есть лень…

После третьего стакана чая дядя Володя, наскучив монологом, отправлялся бродить по квартире. В коридоре он сталкивался с Данилычем, спешащим на кухню почистить селедку-залом, свое излюбленное лакомство.

— Как живете-можете? — спрашивал дядя Володя.

— Лучше всех! — буркал Данилыч.

— Но не лучше меня! — со смехом возражал дядя Володя.

Данилыч не отзывался, проскальзывал мимо. Я догадывался, что он не жалует дядю Володю. Зато все остальные жильцы нашей многонаселенной квартиры души в нем не чаяли.

У Зубцовых всегда гуляли, и дядя Володя оказывался желанным гостем. Он почти не пил, но великолепно играл на гитаре и пел романсы. Особенно хорошо получалось, когда он пел вдвоем с младшей сестрой Фомы Зубцова, волоокой, темнобровой Полиной.

Брось, моряк, не надейся на силу норд-веста,

Мисс из знатной семьи, мисс — другого невеста.

Вот так они пели, и туманились серые тяжелые очи Полины, неотрывно прикованные к дяде Володе. А ресторатор Фома Зубцов, сильно раздобревший на московском коште Микула Селянинович, смахивал с багровых щек крупные, чистые слезы.

— Интеллихэнция (он так произносил это слово), всежки соль русской земли!

Утверждение Фомы Зубцова несказанно радовало меня. Я уже знал, что принадлежу к интеллигенции, а это, по дворовому счету, соответствовало второму сорту человечества. К третьему принадлежали кустари, мелкие торгаши, артельщики и к последнему, мусорному, — бывшие буржуи.

Еще более восторженный прием ожидал дядю Володю у цветочницы Кати. Он составлял ей букеты из бумажных цветов и бутоньерки из тряпичных, рисовал цветными карандашами розы, лилии, георгины, пионы, астры, тюльпаны, махровые гвоздики и подбирал материал для их изготовления. Дядя Володя отличался тонким художественным вкусом, к тому же прекрасно рисовал, писал маслом, его пастели даже