Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов

Шаке поставил своего темно-серого навстречу ветру и, хлестнув коня камчой, с места взял крупной рысью.

За ним последовал Абай, надвинув тымак на самые брови и плотно запахнув на груди шубу. Круп темно-серого жеребца Шаке раскачивался впереди, округлый, словно перевернутая чаша для кумыса, Абай не отрывал взгляда от него, вплотную следуя за конем передового - след в след. Снежные махи бурана накрыли всадников с головой, и они ринулись в белую клокочущую мглу степи.

Шаке не снижал рыси своего скакуна, хотя тому было нелегко пробиваться сквозь снежную колючую муть. Мягкие хлопья снега, с утра падавшие с неба, сменились теперь ледяной крупой, которая хлестала в лицо всаднику и в лоб коню. Ехать против ветра становилось все труднее.

Жеребец под Шаке начал все чаще изгибать шею и коситься назад, ему хотелось самому следовать за другими лошадьми, пряча морду за их широкими крупами. Сильные порывы ветра относили его темную длинную челку назад, словно стремясь вырвать ее по волоску ледяными пальцами. Шаке видел, что его коню все труднее бороться с ветром, и хозяин все чаще пускал в ход плетку, чего раньше он никогда не позволял себе делать.

Саврасый скакун Абая шел за передовым, словно прилипнув лбом к его крупу: конь сам догадался, что так ему легче пробиваться через ледяной ветер. Но самого Абая передний всадник ничуть не спасал от хлестких ударов ветра в лицо, и скоро усы, борода, брови и ресницы всадника покрылись снежной сединой. Он низко склонился к луке седла, пытаясь укрыться под козырьком тымака, но все было напрасно. Ветер безжалостно проникал под тымак ледяным лезвием и колол, резал виски и щеки, бросал в шею, за шиворот пригоршни снега.

Холод начинал одолевать Абая. Опасаясь обморозить лицо, он пытался растирать его рукой, но очень быстро пальцы его онемели и стали как ледяные култышки, было трудно удерживать поводья и камчу. Непроизвольно тело его начало раскачиваться в седле, клонясь то на одну сторону, то на другую, то, припадая, на гриву коня. Абай выбивался из сил. Ветер, свободно гулявший под просторной шапкой, невыносимо холодил виски, в голове началась ломота. Руки окончательно задубели, Абай не мог запахнуть полы шубы, ветер разносил их в стороны, колени обмерзли до бесчувствия.

Он долго крепился, стараясь не показывать другим своего состояния, но вскоре окончательно изнемог и вынужден был попросить отдыха. Крикнул Шаке, и тот остановил коня, который тотчас повернулся хвостом на ветер. Другие кони тоже встали, отвернувшись от ветра и низко опустив головы.

Путники спрыгнули с лошадей и, укрываясь за ними, сойдясь вместе, сблизили головы и стали разговаривать в крик.

- Апырмай! Мороз-то как крепчает! - заметил Ербол. - Буран усиливается!

- Только бы не затянулся! А то беда! - крикнул Абай. - Против ветра идти невозможно - голову не поднимешь! И ничего не видно! - Он почти с тоской заозирался на сплошную, за-вихревшую, воющую белую мглу.

Воспользовавшись передышкой, все вытащили платки и обвязали головы, поверх натянули тымаки.

Шаке, молодой джигит, закаленный на охотах, с красным от мороза лицом, выглядел лучше других. Он с решительным видом сказал:

- Надо ехать! Если мы неверно применились к ветру, то уже ничего не поделаешь. А если верно, то даже таким ходом будем к вечеру в Карасу Есболата. Быстрее идти не сможем, буран мешает. Торопиться не будем - если сбились с пути, то зачем спешить! А ехать потихоньку, осматривая местность, тоже не можем - мороз крепчает, да и не видно ничего. Абай-ага, крепитесь, нам предстоит еще один длинный переход без остановок. - Так закончил Шаке и, подойдя к своему темно-серому, крепче подтянул подпруги, проворно вскочил в седло.

Абай и остальные молча сели на коней и привычно последовали за молодым джигитом Шаке.

В буран непонятен был ход времени - то ли много его прошло, то ли остановилось на месте. Лошади безостановочно шли быстрой рысью. Ветер, ровно и уныло свистевший в уши, временами вдруг принимался выть, визжать, словно впадая в неистовство. И устанавливался постоянный унылый свист, от которого, казалось, глохли уши - ничего другого не было слышно. От холода немело и ослабевало измученное тело. И вдруг вдали возникали странные звуки: то ли принимались выть волки, алчущие свежей крови, или чей-то нечеловеческий голос как будто принимался читать утреннюю молитву.

О, это была родная степь, великая Арка, вмиг превратившаяся из доброй матери в злую мачеху. Вот в этих самых местах, где сейчас принимает мучения Абай, на весенних джайлау прошло детство его, здесь была золотая его колыбель! Теперь от холодного дыхания степи веяло смертью. Она словно готовила ему ледяную могилу.

Говорят: мир показался с ладошку. Это когда все исчезает, остается одно страдание. Нет больше ни степи, ни гор, ни высокого неба. Только одна вихрящаяся снежная пелена, волчий вой ветра и четыре коня... Мир сжался в комочек, его можно зажать в ладони. Название тому, что открылось сейчас Абаю, он прочитал в русских книгах: х а о с, с т и х и я. Он запомнил: в начале был хаос. Как игра кипящей воды. Как обрушивающаяся морская волна, перемешивающая водовороты, пену, прибрежный песок. Истинно - всякому человеку, видящему хаос в преддверии своей погибели, мир может показаться с ладошку.

И вдруг ветер сразу стих, будто оборвался.

Абай воспрянул, в нем пробудилась надежда. «Апырмай! Неужели спасен?.. Услышаны мои недавние мольбы. похожие на безнадежный, сиротский зов».

Шаке натянул поводья, остановил коня. Другие всадники тоже остановились, сгрудились вокруг него, оживленно заговорили.

- Кажется, утихло! Неужели погода сама захотела помочь нам? - воскликнул молодой Шаке. - Но где мы? Давайте посоветуемся.

Снег продолжал идти, но больше не сек лицо ледянистыми крупинками, а плавно падал сверху легкими хлопьями. Ветер улегся совсем, однако вдруг нагнало сплошного густого зимнего туману. Снег валил все гуще. Путники пообтряхивались, разминали ноги и бодрыми голосами начали совет. Но к этому времени короткий зимний день уже закатывался, подступила ночь. И к тому, что надвинулась темнота, добавилась густая непроницаемая мгла зимнего тумана, сквозь которую ничего нельзя было различить.

Напряженно всматривающиеся во мглу глаза что-то начинают видеть - однако, что там чернеет впереди? Неужели зимовье?