Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

— Ни за что! Ни за что! — горячо воскликнула Элизабет. — Дорогой отец, как бесчеловечно ты мучил себя, размышляя о прошлом и записывая свои мысли на бумаге! Думаешь, я соглашусь читать обвинения против тебя, своего ангела-хранителя, хоть те и написаны твоей рукой? Позволь, я принесу шкатулку и сожгу эту исповедь; пусть не останется ни одного свидетельства о пережитом тобой несчастье, вину за которое ты уже искупил!

Она уже была готова пойти и исполнить свое намерение, но Фолкнер ее удержал.

— Я писал это признание не только для тебя, дитя мое, хотя потом, когда ты услышишь, в чем меня обвиняют, ты, вероятно, порадуешься, что узнала обо всем от меня. Есть другие, которым я обязан; несчастный ангел, жаждущий отмщения; страшная тайна, о которой мир должен узнать. Я дожидался смерти, чтобы расплатиться по долгам, и ради тебя готов подождать еще; пока ты любишь меня и носишь мою фамилию, я не стану покрывать ее позором. Но если я умру, моя тайна не должна умереть вместе со мной. Больше не скажу ни слова, и не проси меня ничего обещать; когда придет время, ты все поймешь и смиришься с необходимостью моего разоблачения.

— Обещаю слушаться тебя, отец, — ответила она, — и никогда не стану перечить твоей воле; разве что мне снова придется просить тебя жить ради несчастного создания, которое ты уберег.

— А уберег ли я тебя, моя милая? Мне часто кажется, что я зря не вернул тебя родственникам. Присвоив тебя себе и тем самым связав твою судьбу со своей несчастной долей, я уготовил тебе бесчисленные беды. Что за печальная головоломка жизнь! В юности нам говорят о прямом и узком пути правды, но мы высокомерно пренебрегаем им, а теперь я бы все отдал, чтобы сидеть в безымянной толпе на краю общей дороги, а не слепо блуждать в темноте в одиночестве! А ты — я и тебя завел в непроходимые дебри ошибок и терзаний; я был неправ, я поступил эгоистично, но кто мог это предвидеть?

— Никто не может предвидеть будущее, — успокоила его Элизабет и прижала его истончившуюся ладонь к своим теплым юным губам. — Думай о настоящем; теперь я твоя навек, и ты не можешь бросить меня, не причинив мне страшной боли; вот что реально, а не призрачное зло, о котором ты говоришь. Я счастлива, ухаживая за тобой, я рада быть полезной. Что еще нужно?

— Возможно, ты права, — ответил Фолкнер, — и твое доброе и благодарное сердце само вознаградит себя за принесенные им жертвы. Но мое сердце на это не способно. Поэтому я отдаюсь в твои руки, Элизабет. Я больше не стану думать о прошлых грехах и будущих страданиях; мое существование отныне будет посвящено тебе; я стану жить твоими улыбками, надеждами и лаской.

Разговор по душам пошел на пользу обоим. Озадаченный — нет, пожалуй, даже терзаемый противоречивыми обязательствами, — Фолкнер послушался Элизабет и, отвернувшись от самых болезненных своих воспоминаний, предался более благоприятным мыслям. Он решил, что будет думать о беде и благе нынешнего дня: его долг по отношению к Элизабет стоит на первом месте; на нем и стоит сосредоточиться.

Любовь сродни волшебству, и когда сердце переполнено чувствами, мы ощущаем блаженство, хотя не можем его изъяснить. Вот что испытывала Элизабет после разговора с отцом. Их сердца слились воедино; они мыслили и чувствовали как один человек, и в результате их привязанность укрепилась, сполна вознаградив Элизабет за все страдания. Она любила своего благодетеля с невыразимой искренностью и преданностью, а их откровенный разговор усилил ее чувства; это и было счастьем.

Глава XII

Хотя смерть больше не грозила Фолкнеру, до выздоровления оставалось еще далеко. Рана затягивалась плохо, лихорадка то ослабевала, то возобновлялась, он то набирался сил, то снова лежал и не мог пошевелиться. Он пережил опасную зиму, но врачи заявили, что знойное южное лето может оказаться для него смертельным и его следует немедленно перевезти в прохладные широты родной Англии.

В конце апреля они переехали в Ливорно. Отъезд их опечалил; особенно тяжело было прощаться с греческим слугой, на которого Элизабет привыкла полагаться. Василий пошел к Фолкнеру в услужение по настоянию протоклефта, то есть главы своего клана; когда англичанин был вынужден покинуть Грецию и уехать на родину, Василий, горюя и обливаясь слезами, вернулся к прежнему господину. Юная Элизабет осталась без надежного помощника и чувствовала себя очень одинокой; отец лежал на палубе судна, ослабев от вынужденных перемещений, и ей казалось, что жизнь его висит на тонком волоске. Она дрожала при мысли, что ее ждет без единого друга во всем мире.

Впрочем, она не показывала своих тайных сомнений и не позволяла им вносить сумятицу; она всегда казалась жизнерадостной, сидела у низкой кровати отца, сжав его ладони в своих, и ободряюще с ним говорила. Скалистый берег Закинфа растворился вдали, скрылся из виду, и глаза ее наполнились слезами.

Путешествие прошло без затруднений; лишь теплый юго-восточный ветер, гнавший корабль вперед, значительно ухудшил состояние больного, и Элизабет не терпелось скорее продвинуться к северу. В Ливорно их задержал длительный и неприятный карантин. В том году лето началось преждевременно; стоял сильный зной, и несколько недель, проведенных в лазарете, чуть не привели к исходу, которого они надеялись избежать, уехав из Греции. Фолкнеру становилось хуже. Морской бриз немного облегчал его страдания, но его измучила постоянная борьба за жизнь, и страшная немощь грозила его погубить. Да и могло ли быть иначе? Он сам хотел умереть. Он искал смерти в любом обличье: та встречала его во всеоружии на поле боя и коварно таилась в дуновении теплого греческого ветерка. Орудия смерти были многочисленны, и со многими, в том числе самыми опасными, он был знаком. Элизабет не поддавалась отчаянию и продолжала надеяться, но когда отлучалась и затем возвращалась в его комнату, ее сердце бешено стучало; страх, что она внезапно услышит и увидит, что все кончено, не покидал ее ни на минуту.

В этот период случилось кое-что, чему Элизабет, целиком поглощенная смертельным страхом, тогда не придала значения. Примерно через две недели их пребывания в карантине в мрачное помещение лазарета вошла компания англичан — та самая шумная толпа мужчин, женщин и детей, при виде которой иностранцы решают, что на Британских островах живут одни сумасшедшие, которые тащат с собой в путешествия