Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Лихорадка ослабла, и назначили день отбытия из Марселя. Новый друг проявлял желание сопроводить их хотя бы до Лиона. Глаза Элизабет засияли от радости; она нуждалась в поддержке, точнее, она чувствовала неоценимую пользу от его присутствия во время опасных кризисов, то и дело случавшихся у Фолкнера, чья болезнь вела себя непредсказуемо. Вдобавок было в незнакомце что-то очень привлекательное — меланхолия, часто сменявшая природную пылкость его натуры. Он отличался энергичным, даже, пожалуй, жизнерадостным нравом, но порой забывался, и тогда проявлялись другие его черты; иногда к его угрюмости примешивалась мрачная свирепость, и становилось ясно, что причиной его частых приступов задумчивости является вовсе не холодность. Пару раз в такие минуты он напоминал Элизабет кого-то… она не сразу вспомнила, кого именно, а потом ее осенило: замкнутого одинокого мальчика из Бадена! Что удивительно, она даже не знала, как звали ее нового друга; тем, кто привык держать слуг-иностранцев, это не покажется странным; так как он был их единственным посетителем, о его приходе объявляли «месье». Но Элизабет вспомнила фамилию юноши — Невилл и, расспросив нового знакомого, узнала, что его звали так же.
Теперь она изучала его с еще большим интересом. Вспомнила, как в детстве хотела, чтобы он поселился с ними и испытал на себе доброту Фолкнера; как надеялась, что его угрюмость смягчится, а меланхолия развеется, когда он будет окружен любовью и вниманием. Ей хотелось узнать, что исправило его характер — время или обстоятельства; что вызвало перемену, причиной которой хотела некогда быть она сама. Он изменился; от его свирепости и угрюмости не осталось и следа, но он по-прежнему казался задумчивым и несчастным. Она понимала, что в прошлом его состояние объяснялось горячностью, порожденной выпавшими на его долю бедами; в дальнейшем же он научился усмирять свой необузданный нрав, и теперь его было не узнать, однако изначальные причины его несчастья никуда не делись. Впрочем, необузданным его уже нельзя было назвать; он стал чрезвычайно любезным, хотя внутри него горело пламя и билось дикое горячее сердце; но теперь оно было способно на сильные чувства и не способно на грубость. Все это Элизабет отметила и, как прежде, захотела избавить его от меланхолии, что так явно затуманивала его ум; снова она начала предаваться фантазиям и мечтать, как он отправится их сопровождать, будет находиться с ними рядом, их доброта развеет печаль, вызванную прискорбными обстоятельствами его раннего детства; она не верила, что угрюмость стала неотъемлемой чертой его характера. Она очень его жалела, ведь ей казалось, что он страдает молча; при этом она восхищалась его самоконтролем и умением отгородиться от собственных чувств, чтобы помогать и сочувствовать ей.
Вскоре они отплывали, и Элизабет пока не знала, поедет ли Невилл с ними. Он взошел на судно, чтобы приготовить все для удобства больного, а она сидела с Фолкнером и ждала его возвращения. Фолкнер лежал у окна, взяв ее за руку и с нежностью глядя на нее; он говорил, как многим ей обязан, и обещал отплатить ей, продолжая жить и стараясь всячески улучшить ее существование.
— Я буду жить, — промолвил он, — я чувствую, что болезнь уходит; я посвящу себя попыткам вознаградить тебя за все тревоги и прогнать тучи, что по вине моей жестокости омрачили твою юность. Твоя жизнь отныне будет безоблачной. Я буду думать только о тебе; все остальное, все, что меня тяготит, мои грехи, в которых я раскаялся, — я забуду об этом сию минуту.
В этот момент вошел незнакомец и приблизился. Элизабет увидела его и произнесла:
— А вот, дорогой отец, человек, которому ты многим обязан, хотя сам об этом не догадываешься: он был добр ко мне и очень тебе помог. Без мистера Невилла я едва ли смогла бы тебя спасти.
Юноша стоял у кушетки, смотрел на больного и радовался, что тот выглядел намного лучше. Фолкнер повернулся к нему; его руки и ноги задрожали, он смертельно побледнел и потерял сознание.
С этого момента его состояние изменилось к худшему; решив, что обморок вызван чрезмерным возбуждением, с которым пациент не в силах совладать, врач испугался, что тот не перенесет плавание; однако Фолкнер, который прежде был безразличен, вдруг загорелся желанием скорее отплыть.
— Перемена места и движение пойдут мне на пользу, — сказал он, — но пусть никто ко мне не подходит и никто со мной не разговаривает, кроме Элизабет.
В какой-то момент речь зашла о том, чтобы Невилл их сопровождал, и Фолкнер пришел в сильное смятение и начал умолять Элизабет не позволять юноше ехать с ними. Бедная девушка, черпавшая поддержку и утешение в обществе нового друга, упала духом, но любое желание Фолкнера было для нее законом, и она безропотно подчинилась.
— Не пускай его ко мне перед отъездом, — велел Фолкнер. — Выполни мое желание, дорогая, но постарайся его не обидеть и не говори, что я так велел; это будет недостойным ответом на оказанную тебе помощь. Поверь, я бы с радостью его отблагодарил, но это невозможно; придется тебе это сделать, прошу, поблагодари его от всего сердца, но я его больше видеть не могу.
Элизабет удивилась его неприязни к юноше и в последней попытке ее преодолеть сказала:
— А знаешь, это тот же мальчик, который заинтересовал нас в Бадене. Но он уже не дикий; правда, боюсь, он так же несчастен, как тогда.
— Знаю, — ответил Фолкнер, — ни о чем меня не спрашивай и больше о нем не упоминай. — Его речь была прерывистой; холодный пот выступил на лбу, и Элизабет, знавшая о терзавшей его таинственной ране, куда более болезненной, чем любое физическое увечье, бросилась его успокаивать. Сомнения остались, но она больше думала не об удовлетворении
