Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин

- Ауесбай привел сюда сотню солдат, - с важным видом сообщил кривоногий чумазый Габбас.- Он оставил ее где-то позади. Наверно, завтра нагрянет!..

И при этом он, хорохорясь, задирал голову, будто именно он и привел эту сотню. Известный пустобрех Джанибек, видно, тоже не желал отставать от Габбаса.

- Ауесбай в этом походе уложил сто большевиков, -говорил он.

Старик Етыкбай считался в этом ауле пришельцем. Его род тут владел всего тремя домами. Двое его родственников - Рахмет и Сугур - были тихие, скромные, среднего достатка люди. Правда, дома, возле своего очага, храбрее Рахмета и человека нет, но на людях он робок и даже просто труслив. А Сугур -вообще рохля, его режь - он слова не промолвит. Оба понятия не имеют о родственной чести и достоинстве. Правда, они охотно признавали Етыкбая своим сородичем, однако на этот раз отреклись от него в открытую. И не только не заступились за его

сына, но даже и близко не подходили к нему, боясь пересудов, а иногда вместе со всеми откровенно хаяли старика.

Темир угощал гостя по-городскому. Послал гонца за самогоном в соседний русский поселок, собрал всех именитых и почтенных людей аула, щедро накрыл дастархан. Улжан-байбише ходила радостная и торжественная, словно у нее внук родился. Она заложила в котел и казы - конское брюшное сало, и карта - конскую колбасу, и подгривок - жал, и огузок -жая.

- Джигиты! Некоторые из вас, вероятно, в жизни еще арак не пробовали. Что ж... к такому напитку казахи пристрастия не питали. Но сегодня - пейте! Нынешние мои гости - особенные, дорогие. Они ради нашего покоя своей жизнью жертвуют. Бунтовщиков в чувство приводят. Надеюсь, вы понимаете, какая для нас это честь - сидеть с такими людьми за одним дастарханом!

И Темир покачал кесушку с самогоном так, словно это был кумыс. Чувствовалось, однако, что для большинства этот <напиток сатаны> был привычным делом. Все заерзали и заулыбались.

- В честь высокого гостя и выпить не грешно!-заметил Тюебай.

Из сундука извлекли большую заветную скатерть, расстелили посередине комнаты. Тюебай про себя отметил, что в последний раз эту полосатую скатерть расстилали по случаю возвращения отца Темира, благочестивого Турлыбая из Мекки. За дорогим дастарханом собравшийся тогда люд пил священную воду - <зеям-зям>.

- За здоровье господина Ауесбая!- провозгласил Темир, подняв кесушку с самогоном.

- Апырмай, как бы не заболеть... В жизни ведь в рот не брал,- бормотали некоторые из несмелых.

- Ничего не поделаешь. Раз Темир сказал - пей, хоть умри!- настаивали другие, что посмелее.

Самогон понемногу развязал языки.

- Господин Ауесбай! Ваши братья жаждут услышать из ваших уст приятные вести. Будьте добры, поведайте нам, что делается на свете... Что слыхать про казахскую <Алаш-Орду>?- спросил потный, красный Темир.

- <Алаш-Орда> делает свое дело, - ответил Ауесбай важно. - Алихан отправился в Омск на переговоры с Колчаком.

- Ой, молодчина, ой, сарбаз!.. Покоя бедный не знает... Все о нас, казахах, днем и ночью печется,-заохали, заахали гости, крутя носами и закидывая головы.

Шумно стало в доме бая. Говорили все громче, все крикливее, перебивая друг друга, и вскоре никто никого уже не слушал.

Ночь стояла морозная. Днем снег подтаивал, а теперь застыл ледяным настом. Могильная темь окутала степь. Сквозь хмурые тучи, бродившие по стылому небу, кое-где тускло поблескивали одинокие звезды. Тяжкий, тревожный сон сковал аул. Недоброе предчувствие закралось в сердца бодрствующих.

На бревне у деревянного сарая сидел, вобрав голову в воротник заскорузлой шубы, похожий на пугало Минайдар. Сегодня он - охранник. Часами сидя в понурой позе, он мучительно размышлял: <Апырмай, в чем же их вина?> И Петр, и Койшкары -его старые приятели. Можно сказать, он породнился с ними. Породнился - потому что, кроме них, у него на целом свете никакой родни. Минайдар не знал, как и когда он здесь появился, откуда родом, чей он сын. С малых лет он помнит себя только батраком бая Темира. Теперь ему уже двадцать три. И ничего хорошего он еще не видел... Иногда его охватывала

неизбывная тоска, и тогда он приходил к Етыкбаю, ложился на подстилку, грустный, подавленный, и подолгу молчал.

- Здоров ли ты, шрагым? Чего лежишь, вздыхаешь?-спрашивала Умут. Какое ласковое это слово - <шрагым> - дорогой, зрачок мой, светоч мой! Одна только Умут и называла его, Минайдара, так. Больше никто на свете не говорил ему такие слова. Да и говорить-то было некому.

Вздыхал Минайдар, спрашивал старуху:

- Шешей, скажи, может, ты знаешь: были ли у меня вообще родители?

- А как же, дорогой?! Как же без родителей-то?-ласково отвечала Умут.- Отца твоего видеть мне не приходилось. Слышала только, что умер. А вот маму твою видела, помню. Круглолицая была, черноглазая, видная из себя. С рук тебя не спускала. <Минтай мой, душенька>,- говорила... Любила тебя, как все матери.

По рассказам Умут Минайдар потом мысленно рисовал облик матери. Стоило ему только закрыть глаза, как перед ним появлялась круглолицая, черноглазая, миловидная женщина. Она прижимала его к груди, целовала и нежно приговаривала: <Минтай мой! Единственный!..> Как хорошо, когда есть мать!.. И вот она, его мама, по словам Умут, была продана. Когда? Зачем? Кто продал?! Когда Минайдар думал об этом, сердце его сжималось и начинало кровоточить. В этот момент он готов был задушить своими цепкими, узловатыми пальцами ненавистного врага, продавшего его родную мать...

Минайдар очнулся, вздрогнул:

- Кто здесь?

Скрючившись от холода и горя, стоял перед ним Етыкбай.

- Дорогой Минайдар, ты не узнавал: живы ли они хоть?

Старик плакал, губы его дрожали.

<Бедный, бедный отец!.. Душу готов отдать ради родного сына...>

- Худо нам, сынок...- Рукавом шубы Етыкбай вытер слезы.- Старуха, несчастная, никак в себя не приходит...

Да, так оно, конечно, и есть.

Ласковая, вечно всех жалеющая, добрая Умут теперь оглушена горем. Сын-то ведь у нее единственный. И этот тихий, никогда в жизни никого не обидевший старик тоже не находит себе места. Бродит по ночам, плачет. Кто им посочувствует? Кто их пожалеет? Кто поможет?

<Да никто! Нет такого человека!>- с тоской и обидой подумал Минайдар.

Близилась полночь. В окнах погас подслеповатый отблеск ламп. Мороз становился злее, он теперь уже не пощипывал, а кусал. Громоздкая овчинная шуба уже не казалась Минайдару тяжелой. Странное состояние охватывало его. Бросало то в жар, то в холод. В ушах звенело, перед глазами плыли черные круги. Бесчисленными