Выстрел на перевале - Мухтар Омарханович Ауэзов
Бахтыгул беспокойно поглядывал на огонь. Как бы дым не привлек незваных гостей... Но и тут он смолчал. Голод туманит разум, приклеивает язык к небу. Боже, сохрани этот огонь, накорми этой едой!..
До вечера трудились не покладая рук. Разделали тушу и надежно припрятали шкуру и мясо, заложив их камнями. Выделили и оставили только недельную долю мяса и требушинки. Доля умеренная, но для батрацкой семьи празднично сытная. В сумерках вернулись в юрту.
Бахтыгул исподволь усмехался в усы, глядя на то, как Хатша хлопочет у очага: подвесив над огнем закопченный казанок с водой, она бросила в него кусок нежного вымени, сердце, щедро заправила варево подгривным жиром. Заодно она жарила на углях кусочки печени и раздавала их детям.
Ночь дышала холодом, а в юрте тепло, по-домашнему уютно. Сеит подтаскивал и клал под руки матери хворост. Мальчик старался, но его усердие не обмануло Бахтыгула. Он окликнул сына, тот подошел как бы нехотя. Сеит вдруг загрустил.
Это с ним случалось и прежде. Странный он был мальчик, не по летам задумчивый, не по разуму пытливый, не к месту понятливый. Дома уныние, гнетущее молчание, старшие рассорились, а он ни с того ни с сего пускается в пляс, скачет, точно козленок. Все веселы, а он уткнется носом в колени - и не поднимешь его с земли. Когда на него этакое находило, перед ним хоть золото сыпь! Смотрит, как побитый пес или как помешанный, тоскливо и безучастно, и словно слепнет и глохнет, не оборачивается даже на зов матери и отца.
Вот и сейчас задумался мальчик, тяжел его взгляд, как у взрослого, на безусых губах бледная печальная виноватая улыбка...
Бахтыгул усадил его рядом с собой. Тут же к отцу бросились и Жумабай и Батима, прилипли, как щенки к соскам. Хатша укрыла всех четверых тулупом - они сидели поодаль от огня.
Дети притихли. От них исходил сладостный блаженный покой. В котле булькало, в юрте вкусно пахло, Хатша суетилась, шутливо приговаривая. Бахтыгул слышал ее голос точно сквозь ватный халат. Он не заметил, как уснул сидя.
Хатша наполнила теплой водой узкогорлый кумган и окликнула мужа, предлагая полить на руки. Он с усилием разжал веки. Глаза его были мутны и в отсветах дымного пламени казались налитыми кровью. Во сне у него озябла спина, затекли ноги, он потянулся, вздрагивая, спросонья разметав приникших к нему детей.
Сняв казанок с треножника, она схватила деревянный черпак, чтобы выложить мясо на блюдо. А Бахтыгул поднял с земли свой пояс, вытащил из ножен длинный узкий нож с черной рукоятью и попробовал остроту лезвия большим пальцем левой руки. Нож отменный, мясо режет, как масло. Бахтыгул из чайника обмыл клинок кипятком.
Дружно забрехали старая сука и два ее щенка. По лаю Бахтыгул понял, что собаки бросились к загону.
Хатша так и застыла, подняв черпак над казанком, испуганно глядя на мужа.
Топот множества копыт словно вырвался из-под земли и заглушил лай. Бахтыгул отчетливо различал знакомый дробный стук волочащихся по камням соилов, испытанного оружия степняков.
Хатша заметалась, точно птичий пух на ветру, - она никак не могла найти крышку от казанка. Топот приближался. Муж смотрел сердито, зло, а она совсем потерялась. Размахивая черпаком, обливалась потом, шептала бессмысленно:
Бахтыгул выругался сквозь зубы, и она впопыхах подхватила с земли половик и покрыла им котел, а черпак кинула в ведро с водой, судорожно отдернув руку, точно обжегшись. Из-под половика выбивались струйки пара, но Хатша не замечала этого. Ноги ее не держали, и она, села прямо на голую землю.
В юрту уже входили без спроса и без привета чужие люди, и лица их не предвещали ничего хорошего. Это были козыбаковцы - головорезы, здоровенные, матерые, отборная шайка насильников, ночных добытчиков. Поступь нахальная, взгляды презрительные. Сразу видать, что привыкли говорить кулаком да дубиной и не ждут, что им возразят.
Постегивая по голенищу плетью, важно, вразвалку, вошел толстобрюхий и толстозадый Сальмен, подпоясанный широким кожаным ремнем с серебряными бляхами и насечками, и с ним еще несколько надутых, спесивых, сытых. Грузно стали против Бахтыгула.
В юрте становилось тесно, а сзади все напирали, проталкивались поближе к баю. Последним юрко вывернулся из толпы щуплый рыжебородый человек с колючими глазками. Этот и не взглянул на Бахтыгула, а с ходу шумно потянул носом и, словно нырнув, лег у очага, привалясь плечом к одуревшей от страха Хатше. Она отстранилась, он подмигнул ей, нагло ухмыляясь. Шуты да охальники везде как дома!..
Дюжий краснорожий детина, устрашающе тараща глаза, раздувая ноздри и кривя рот, лизнул свои подбритые усики и начал без обиняков:
- Эй, вчера ночью на джайляу Дэн ты увел из нашего табуна жеребую кобылку и проломил башку табунщику Жамантаю. Больше некому! Всякий, кто понимает, скажет: твоих рук дело. К тому же видели поутру в горах одинокого всадника с двумя сивыми лошадьми. А один приметил под вечер дым близ твоей юрты. Словом, нечего тут воду толочь. Ограбленный отцу не спустит! А мы тебе - и подавно... Отвечай!
Бахтыгул не оробел перед всей этой разбойной оравой, хотя знал: приехали по его душу люди жестокие и тупоумные, от них не жди пощады. От твердил себе, словно клятву: «Моя правда, ваша кривда! Что бы я ни сделал, Сальмену - все поделом!» И потому, не отвечая верзиле, спокойно спросил бая:
- Кажется, ты меня хочешь обратить в вора? Когда Бахтыгул был вором?
Сальмен,отдуваясь, процедил:
- Белую ворону из себя не корчи!
Ни один мускул не дрогнул на каменном лице Бахтыгула.
- Куда вороне до ястреба! Мне ли с тобой равняться, тебе ли со мной квитаться?
Сальмен мгновенно побагровел, задохся от ярости.
- Ах, ты... ах, ты... змея...
- Докажи сперва! Кто меня уличил! Кто тому свидетель?
- Найдется... будь спокоен...
- Где он? Пусть скажет мне в глаза.
- Крутишь! - перебил бай. - Увел скотину перебесил табун... За одну ночь - такой убыток. И это ты, ты, выросший у меня на руках!
- Оно и видно, что у тебя на руках. Недаром швыряешься мной как попало. Тебе не привыкать, знать! А скажи, за что на меня взъелся?
- Ты же мне пакостишь и ты же меня попрекаешь?
- Будто не в чем тебя
попрекнуть! Бай тупо
уставился на батрака.
- А что я
