Рассказы Фата-морганы - Джонатан Литтел

едут между двух рядов деревьев, среди которых есть и каштаны, узнаваемые по форме листьев, похожих на баклажаны, а главным образом по своим плодам, лежащим на земле. Осень, листья, уже пожелтевшие, в том числе и каштановые, падают, и покрывают землю, и плывут по серой воде пруда или поднимаются с ветерком обратно в воздух, когда мимо проезжают машины и трамваи, а их грустные шаги разбрасывают желтые и коричневые листья, редкие плоды каштана и множество колючих скорлупок — зеленые, недавно упавшие, и коричневые, вчерашние или позавчерашние. Их натрясли с веток гадкие мальчишки, собирающие каштаны для своих рогаток, оттого каштанов мало, а скорлупок сколько угодно. Нет, так не пойдет. Лучше уж любая станция московского метро — скажем, «Маяковская», со сводчатым потолком во всю длину вестибюля и милыми овальными мозаиками: самолетами, другими летательными аппаратами, парашютистами, юными спортсменами, что по-советски пышут здоровьем и радостью, — до самого конца зала, где стоит бюст поэта, паршивый бюст, паршивый поэт. Они идут, она стыдливо опустила свой печальный взгляд на платформу, а он поднял лицо к мозаикам, цветным пятнам между арками, к воображаемой невинности. Нет, так тоже не пойдет. На самом деле они сидят, потому что мысли их слишком утомили, нет сил ходить. Они сидят в парке на скамейке вечером, вокруг орут пьяницы; или в ресторане, у мутного аквариума, или и там и там: из парка — в ресторан, чтобы скрыться от пьяниц, и после ужина в ресторане — опять в парк. Разве эти сценические детали имеют значение? Главное — они сидят и разговаривают, или же сидят и молчат, или идут куда-нибудь и говорят, или снова идут и молчат, или он молча шагает взад-вперед, а она так же молча сидит, опустив стыдливо-печальный взгляд на стол; или он сидит, смотрит в потолок и молчит, а она шагает туда-сюда и так же молчит; и то же самое, когда они говорят: он двигается, она сидит — или наоборот. Но есть и другая возможность: они пишут друг другу письма, передают их друг другу или оставляют на какой-нибудь поверхности, говоря: «Вот, я написал (-а), читай». Главное, что они уже общаются, покончив со всем этим думаньем и недуманьем, за исключением тех моментов, когда они не общаются, но, учитывая сложившееся положение, даже отсутствие общения и есть общение в своем роде. Тот другой, между прочим, пока они его обсуждают или не обсуждают, живет своей жизнью, всего пять миллиметров — а сердце бьется. Возможно, уже все шесть миллиметров, когда они завершат обсуждение, так что стоит поторопиться. Значит, он объясняет ей обе дилеммы — первую и вторую — и варианты решений 1, 2, 3 и 4. Вариант 1 не представляет никакого интереса ни для нее, ни для него, а вариант 4 исключен по уже известным причинам, остаются варианты 2 и 3, при этом вариант 2 значит что-то непоправимое плюс тяжесть и вина, которые ему придется взвалить на плечи, что бы она ни сказала. А вариант 3 наименее худший, но удивительным образом для нее неприемлемый, так как если не он, тогда и не тот другой, без него не будет и того другого — вот такие дела. Так что если выбирать вариант 3, тогда и предпринимать что-то непоправимое, что в сущности равно варианту 1, без того другого и ее без него и его без нее и без того другого. Черт, опять все валится и нужно начать снова. Итак, если вариант 3 для нее исключен и сведется к варианту 1, другими словами если его вариант 3, так сказать, автоматически для нее влечет за собой вариант 1, а ее вариант 4, так называемый «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», для него вообще не вариант — ведь это цепь с кандалами, а ключ в колодце, остается вариант 2 (напомним: он с ней и без того другого). Значит, надо предпринимать что-то непоправимое, и быстро, поскольку тот другой растет. Но для нее это ужас, помойка, она, стоящая на четвереньках, и кровь на полу. Нет, впрочем, если он с ней, так почему бы и не с тем другим, какая разница? — говорит упрямая женская логика. Он объясняет ей про свою тюрьму, запертую дверь, она понимает — но как хорошо будет с тем другим в зеленых полях, у реки. Нет, такого варианта для того другого не будет, не будет зеленых полей и реки, а только кровь на полу и вакуумный насос. А если да, поля, река, то без него, напомним, вариант 3, но он невозможен, ибо если без него — тогда и без того другого. А вариант 1 — она на четвереньках, спичечный коробок и кровь на полу, и к тому же потом она без него, что, собственно, полное несчастье. Остается только вариант 4, напомним, «и рыбку съесть, и в пруд не лезть». Но снова необходим разговор. В таких условиях трудно продвигаться вперед. Он хорошо разобрал первую и вторую дилеммы, как и варианты решений 1, 2, 3 и 4. В них железная логика, и он готов делать выводы. Но, когда он говорит о себе, она говорит о том другом, а когда он говорит ей о том другом, она ему говорит о нем же, таким образом превращая вариант 3 в вариант 1 и вариант 2 в вариант 4, «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», напомним, даже если мы тут несколько повторяемся. Тогда она просит его еще разок объяснить, почему вариант 4 исключен, почему он и тот другой исключают друг друга. А он ей в очередной раз объясняет про зарешеченное окно, замок в три оборота и ключ, брошенный в глубокое море. Она возражает: «Нет же, зеленые поля, река!», — а он отвечает: «Плевал я на твои поля и реку, не в этом суть, суть в ужасе». И таким образом до них доходит, что они в корне не согласны друг с другом, ибо по большому счету она еще таила надежду, паршивенькую надежду (это цитата, вы заметили?), что все будет лучше, чем было раньше, что они будут идти вперед вместе с тем другим, неважно, насколько плохо от этого будет тому другому. Все равно ему будет не хуже, чем если произойдет что-то непоправимое, самое худшее будет лучше, чем ничего, — паршивый оптимизм. Потому что он по-прежнему твердо убежден, что плохо уже было, а хуже еще только будет, и несомненно хуже даже того, что можно вообразить, потому что воображение имеет