Вечный день - Юлиус Фучик

Немцы обратились в бегство и исчезли из виду, а к поезду подбежали несколько партизан.

— Наших перебили всех, — проговорил один, — шестеро только нас осталось.

— Полезайте наверх, — помахал Папарчик, и партизаны быстро забрались в вагон.

Майор Янчура подошел к паровозу и сказал с улыбкой:

— Славно нас министр прокатил, выдадим ему медаль.

И тут на дороге показался танк, а под его прикрытием бежали солдаты в зеленой форме.

— Немцы! — крикнул Папарчик.

Янчура схватил автомат, но выскочивший из вагона Андрей потянул его за рукав:

— Давайте в лес!

Партизаны спрыгнули с поезда на насыпь и побежали к лесу, а оттуда открыли по немцам огонь.

— Надо раненых спасать! — крикнул Янчура, поняв, что Андрей ведет их к партизанскому госпиталю над долиной.

Спешил за Андреем и Папарчик. По пути они вспугнули глухаря. Поднявшись над вершинами елей, он полетел к поляне, где в землянках разместился партизанский госпиталь.

Их встретили вооруженные партизаны.

— Для обороны людей достаточно, — сказал Янчура, взглянув на Андрея.

— Пожалуй, — согласился тот, — министр и Грубош пускай тут остаются, а мы двинем обратно.

Мрнчо схватил Грубоша за рукав:

— У меня тут брат раненый…

— Ничего, — сказал Янчура, — и без тебя защитников хватает. А мы атакуем немцев. Не отдавать же им поезд.

Большая часть бойцов ушла с Янчурой и Андреем, остальные вернулись к раненым в землянки.

Папарчик подсел к железной печурке. Спина у него вся взмокла, а вот ноги закоченели.

— У нас всегда так, — проговорил лежащий на нарах у печи раненый боец, — от печки жар, от двери холод. Как повернешься спиной к двери — сразу мороз по коже.

Раненый говорил без умолку, будто нарочно, чтобы не слышать стрельбы. Скоро Папарчик знал о нем все: что он уже дедушка, что зять бросил его дочь, а ему теперь приходится работать за двоих — на текстильной фабрике и на своем поле.

— Меня зовут Порубен, — добавил он.

«Обманул его зять, дочь бросил, — подумал Папарчик, — в точности как у меня». И, схватив раненого за руку, он начал изливать ему свое горе:

— И мою дочь муж бросил. Бил ее за то, что детей не было, насмехался над ней. Не вынесла она этого — ушла из деревни совсем, у меня жила. Потом развелась с мужем, а через несколько месяцев объявила матери, что тяжелая она.

— Это как, от мужа, что ли? — спросил Порубен.

Папарчик махнул рукой:

— Еще чего! Это он был яловый, а Ганка моя хотела ему доказать, что не она виновата. С женатым прижила.

Папарчик разволновался. Внука Мишку любил он, пожалуй, даже больше, чем собственную дочь, и ни за что не дал бы в обиду. Что ж поделаешь, если парнишка без отца растет.

Стрельба усилилась, приближаясь к поляне. Вскоре затрещали автоматы партизан, охранявших землянки. Папарчик встревоженно поглядел на дверь и, схватив винтовку, со словами «сейчас вернусь» выбежал из землянки. Увязая в мокром мартовском снегу, он пошел на выстрелы, но далеко идти не пришлось.

Партизаны отступали по всей линии обороны. Он увидел портного Мрнчо, с которым они сегодня отмечали именины; Мрнчо задыхался:

— Плохо дело, много наших побили, сюда лезут.

— А что с поездом? — закричал Папарчик.

— Эх ты, министр, — горько усмехнулся Мрнчо, — поезд мы спасли. Грубошев приятель, Гажик, залез на паровоз и успел уйти.

Папарчик вытер лоб ладонью:

— А, Гажик… Грубош научил его водить паровоз…

Стрельба все приближалась. Мрнчо залег в густом кустарнике:

— Все. Живым я отсюда не двинусь. А вы ступайте к раненым.

Папарчик колебался, но Мрнчо подгонял его.

— Быстрей, министр!

Из землянки выбежал Грубош:

— Кто знает, где пушка?

— Не знаю, — покачал головой старик, — где-то здесь…

— Вы же знаете, я землемер и в артиллерии служил, — торопливо проговорил Грубош, — для орудия мог бы наводку вычислить.

Его услышал партизан в синей лыжной шапочке. Левый глаз его закрывала черная повязка.

— Пушка вон там, — сказал он Грубошу. — Пошли, поможете вытащить.

Грубош вздохнул:

— Мерил людям поля — хлеб сеять, участки для домов, чтоб люди рождались, а теперь вот до врага буду расстояние вычислять.

— Так уж оно получается, — поддакнул Папарчик.

— Эй, — крикнул ему из-за вывороченного дерева Мрнчо, — шли бы вы лучше к раненым, ободрили б их, на то вы и министр.

У Папарчика заколотилось сердце, но он смолчал и криво усмехнулся. До шуток ли сейчас, когда речь идет о жизни и смерти! «Министр»!..

Он побрел назад в землянку.

— Пристрелите меня, друг, — попросил Порубен; его била лихорадка. — Пристрелите, чтоб не мучили…

Папарчик прикинулся, будто не слышит, а про себя подсчитал патроны: «Один себе, один — для Порубена, остальные — для тех гадов. Живыми им в лапы не дадимся!»

— Сидим, будто раненая лисица в норе, затравленная собаками, и убежать некуда. — Порубен тяжело вздохнул. — Сидим и ждем, когда нас живьем на куски разорвут, накрошат, как баранину на гуляш.

— Гуляш! — бредил кто-то на соседних нарах. — Дайте мне гуляш!

Папарчик не знал, что и ответить, как поддержать раненого.

— Потерпи с полчасика, — ответил он наконец. — Будет тебе гуляш.

— Брось! Ты же сам в это не веришь, — перешел на «ты» Порубен, — лучше прикончи нас. Людям и так всю жизнь впереди смерть маячит, но пуще смерти людей страшит ожидание. На что нам надеяться?

Папарчик сердито стиснул винтовку:

— Да спасут вас, не бойтесь!

— Попы нас обманывают, вы-то зачем? — донеслось с нар.

Папарчик закрыл глаза. Раньше жизнь представлялась ему цветущим лугом за ручьем, яблоней в весеннем наряде возле дома, теленком с белой мордочкой и блестящей шерстью, глотком домашней водки с горечавкой, женой, кастрюлей супа с клецками, внуком в зыбке, пением дроздов и щеглов, горстью спелой земляники или орехов. Теперь же жизнь виделась ему в образе бессильной больной старухи. Лежит она одна-одинешенька в незапертой лачуге, а за стенами кружат голодные волки. Вот-вот ворвутся, прикончат ее не сразу, а будут рвать на куски, вот страх-то…

«Жить… Остаться бы жить, — со вздохом подумал он. — Пускай даже не человеком, кем угодно, пусть кротом, да что там кротом — лягушкой, змеей, любой тварью стать, жить бы только…»

Стрельба зловеще приближалась, он понимал, что не видать ему жизни даже червем, не то что кротом. Похоже, конец пришел… Да… А они пили за него как за министра путей сообщения. Как же теперь Ганка, жена, внук? А Дунчо, вот, должно быть, будет выть, когда хозяин не вернется. Всякая мразь в деревне выживет, а его немцы замучают до смерти и зароют в