Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

— Да, он жалкий какой-то. Ни то ни сё.

— «Ni ceci ni cela», как говорят французы.

— Кстати, о них: французский национальный освободительный комитет «Сражающаяся Франция» обратился к нам с предложением выслать группу летчиков и авиамехаников, чтобы они могли сражаться вместе с нами против немцев. Все-таки вспомнили, как мы с тобой Париж отстояли. А мне, значит, для этих французов добывать сыр «Рокфор» и колбасу «Андуйетт»! Три месяца тебе даю на то, чтобы заглушить свою совесть на фронте, и возвращайся, Вася, будешь им жаркое по-бургундски... Тридцать шесть лет... Это я уже опять о капитане Кунце. Родился после революции пятого года. Перед его юношеским взором прошел весь ужас Гражданской войны. Чекист папаша, скорее всего, лютовал в двадцатых. Сыночка по своей линии пристроил. Муштровал. А тут ежовщина, кругом враги народа, а психика ослабленная, вот парнишка и расфокусировался. Да, кстати, для французов надо американские гондоны приберечь, они это дело любят.

— Ты, Павел Иванович, на работе привык сразу несколько дел решать, вот и сейчас в две струи одновременно дуешь.

— Интересно, кто такой Щепоткин? Хотя нет, Штрудель сказал, что никакого Щепоткина нет, он плод воображения Кунца.

— Подожди, Павел Иванович, штрудель — это венский пирог, рулет с фруктовой или маковой начинкой. Я сам его много раз выпекал из пресного, тонко раскатанного и вытянутого теста. Но ни разу штрудель не сообщал мне никаких сведений о Щепоткине.

— У меня у самого сейчас не мозги, а рулет из тонко раскатанного теста. Ах, как же моя Маруся пироги из тонкого теста умеет!.. Штрудель — это тот майор, который избавил меня от Кунца-младшего. Фамилия такая. Иосиф Товиевич.

— Евреи тоже считают штрудель блюдом своей национальной кухни, в основном яблочный, у них главный принцип: теста больше, начинки меньше. Мне, кстати, так тоже больше нравится. А то иные навалят яблок или ягод...

— Ты начал рассказывать, как гулял и кутил, но не закончил свой рассказ.

— Да там и рассказывать нечего. Однажды я понял, что теряю профессиональные качества, не могу определить, достаточно ли блюдо соленое или перченое. В этот ужасный день меня как током ударило. Уходи из кулинарии! Для начала я бросил курить. Это легче, чем отказаться от спиртного, приносящего больше радости, чем табак. Прошел месяц, и вдруг я почувствовал запахи.

— А до этого ты их, что ли, не чувствовал?

— Чувствовал, но тут вдруг я их особенно ощутил. Как впервые в жизни. Вскоре пришли и особо острые вкусовые впечатления. Наверное, то же самое испытывают младенцы, когда после однообразия материнского молока начинают пробовать те или иные кушанья, и каждое доставляет им целую симфонию вкусов.

— Да, я помню, — блаженно улыбнулся Павел Иванович. — Мария вскармливала девочек грудью, моя жена оказалась очень молочная, а когда она стала добавлять Наточке и Гелюшке всякие кисели, кашки, болтушки, они всякий раз смотрели на нее как на волшебницу из сказки.

— Это непередаваемые ощущения! — воскликнул Василий Артамонович. — Я сам испытывал то же, что младенцы. А как я стал готовить! Именно тогда появились мои лучшие блюда. И те самые арбузовские сосиски, будь они неладны, из-за них я вляпался в эту любовь к Зине.

— Да, наверное, стоит пить и курить, чтобы потом бросить и испытать свежесть жизни.

— А вы попробуйте, многоуважаемый главный интендант. Не пожалеете.

— В мои-то сорок пять? Поздновато. Да и не хочу я ни в какую любовь, я свою Марию люблю, жду не дождусь желанной встречи. А ты хочешь, чтобы какая-то рыжая бестия разрушила мою семейную идиллию?

— Но-но! Моя Зина тебе не какая-то!

— Пардон, мсье. Охотно верю, что она не какая-то. Но если честно, после твоих рассказов я от нее не в восторге. Впрочем, прости, брат, не мое дело. Поди, французские летчики не захотят валенки носить в морозы. Они модники, им подавай всякое эдакое, элегантное. Придется бурки на всех шить. Из монгольского войлока. Сейчас только для высшего командного состава, а теперь вынь да положь для этих шевалье.

— А «конь» по-французски «шваль», — рассмеялся Арбузов с таким видом, словно он снова намахнул стакан водки.

— Шваль, — в ответ засмеялся Драчёв, чувствуя себя так, будто и он намахнул. — Я ведь отчего не пью? Вести начинаю себя неподобающим образом. Не то чтобы неприлично, но... Воображаю себя Шаляпиным: «На земле весь род людской!» Или Собиновым: «Паду ли я, стрелой пронзенный?» Или Батуриным: «О, дайте, дайте мне свободу!»

— Э, да у вас, мсье, весь диапазон: бас, тенор, бас-баритон! — воскликнул Арбузов так весело, будто и не говорили они ни о конвое PQ-17, ни о других зловещих событиях.

— Ладно бы я и впрямь хорошо пел, но ведь мне в таких случаях мерещится, будто я пою не хуже, а даже лучше упомянутых великих певцов — Шаляпина, Собинова, Батурина. И это на глазах у личного состава! Как потом возвращаться к служебным обязанностям? Ты добиваешься нового обмундирования, а тебе возьмут да и скажут: «Вы же у нас в Большом театре поете, там, в гримерной, и получайте реквизит». Вот и пришлось навсегда отказаться.

— Да ты, батенька, «вкушая, вкусих мало меда»? — продолжал смеяться повар.

— Смейся, смейся, — тоже смеялся интендант, сбрасывая с себя печали и тревоги минувшего дня.

И дальше у них еще долго текла беседа-коктейль, в которой продолжали перекликаться между собой, не перемешиваясь, самые разные нотки — конвой, хинц унд кунц, выпивка, табачные изделия, продовольственные товары и кулинарные блюда, Минин и Пожарский, французы и немцы, оперные арии, имена и фамилии представителей разных национальностей и многое другое, покуда они оба, напившись разговоров и накурившись идей и фантазий, не стали клевать носом в стол, на котором сиротливо белели чайные чашки да крошились хлеб и американские галеты.

Утром казалось, что вчера они съели, выпили и высмеяли все неприятности до дна и, как птицы весной, прилетят радостные новости.

Но начало второго года войны выпало таким же страшным, как начало первого, весь июнь немцы опять мощно наступали, в первых числах июля захватили Крым с Севастополем, полностью овладели Курской областью и вошли в Воронеж, стремительно двигались к Ростову-на-Дону. Солнечное слово «Победа» заволокли тяжелые, свинцовые тучи, зато для немцев оно снова сияло надеждой: «Sieg heil!» Черные флажки на настенной карте двигались на восток.

По утрам Гаврилыч привозил Драчёва и Арбузова в