Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
— Итак, прошу в Париж! — Астольф Рамбуйе приглашал в поезд «Евростар» так, как будто приглашал в иную культуру, ибо континентальная Европа к тому времени уже осознала себя культурой иной.
«Однако проблема-то общая», — думал Рихтер. Пока путешественники рассаживались в комфортабельном вагоне, он продолжал свое рассуждение.
Допустим, двадцать первый век решил отменить сочувствие маленькому человеку, а что «бедные люди» сами вымрут, это и так понятно. Однако возникла путаница: оказалось, что существует, помимо понятия «маленький человек», еще и понятие «лишний человек» — употребляли его в саркастическом, конечно, смысле. Дескать, человек становится «лишним» потому, что для общества таланты или свойства этого субъекта непригодны. В этом же духе употреблял свой термин «человек без свойств» и Музиль, описывая крах и чванство гибнущих империй, дескать, есть вот такой особенный человек, но его таланты обществу непригодны. Так возник новый вопрос: «маленький человек» — он «лишний» и он же «без свойств»? Ведь нелепо выйдет — сделаешь революцию, развяжешь войну ради спасения «маленького человека», а потом выяснится, что надо было «лишнего человека» защищать.
На платформе, немного в стороне, стояли люди в желтых жилетах с плакатами. Они выкрикивали какие-то лозунги, но Рихтер не мог разобрать, какие именно: на вокзале и без них было шумно.
Чтобы понять, в чем разница между обиженным «маленьким человеком» и «бедными людьми», надо припомнить те перспективы, что сулили бедным людям в двадцатом веке.
Карл Маркс полагал, что «бедные люди» станут пролетариями, создадут прибавочный продукт для общества и затем осознают, что их труд движет социальную историю вперед. Но давно замечено, что рабский труд предпочтительней, нежели самостоятельные усилия. Трудовые коммуны не прижились; счастливо расставшись с обольщением пролетарской судьбой, «бедные люди» Запада перешагнули через пролетариат, и превратились в «средний класс», который в трудовой процесс вовлечен не буквально.
— А здесь уютно!
— Этот путь займет три часа. Важно, чтобы поезд от Парижа до Москвы оказался пристойным.
— Надеюсь, купе там двухместные?
— Дорогой, мы создадим с тобой очаровательный салон Рамбуйе!
— Мы с Бруно откроем ресторан.
— Но, умоляю, парижский ресторан! Не английский паб!
Спутники Марка Рихтера уже поднялись в вагон, и Рихтер пропустил всех вперед; хотел сосредоточиться. Задержался на перроне, крики демонстрантов не беспокоили его.
Мысль требуется додумать, нельзя оставить вопрос нерешенным. Раймон Арон верно сформулировал проблему в «Эссе о свободах», в самой первой главе «Карл Маркс и Алексис Токвиль». Арон разочарован в «догматическом эгалитаризме» социалистических стран, в Токвиле видит антитезу политическому детерминизму. Либерал, антифашист, критик марксизма искал компромисс: гражданское общество равных, в котором объективное знание (есть ли такое?) уничтожит идеологию социализма. Одна поправка, думал Рихтер: эссе о свободе написано в 1983 году, во время вегетарианской фазы западной демократии. Во втором акте надо было сравнить нацизм с коммунизмом — Арон это и сделал. Но это всего лишь второй акт драмы — Раймон Арон помер, не досмотрел пьесу до конца. А самое интересное впереди: сегодня играют уже третий акт.
Согласно Арону, для Токвиля «демократия» — это состояние общества, для Маркса — механизм управления. И тезис Токвиля принят как определяющий для общества Запада, n’est-ce pas? Здесь лукавство: что такое пресловутое «состояние общества»? Маркс различает «формальные» и «реальные» свободы: длину рабочего дня относит к реальным правам, а политическую декларацию к формальным. Токвиль же полагает, что гражданский дух создаст права неизбежно.
Скажем, Арон утверждает, что мятеж в Венгрии 1956 года был осуществлен против политического режима (демократии в марксистском понимании) во имя формальных свобод. А если бы революция произошла на Западе, то была бы направлена на свержение демократии как состояния общества (имела социальный смысл)? Почему антикоммунистическое восстание следует рассматривать как революцию четвертого сословия? Допустим, украинский Майдан в данной «ароновской» терминологии — чему служит? Кто субъект подобных революций? И кто выгодополучатель?
— Бруно, вы мне поможете с чемоданом вина?
— Разумеется, Алистер! И помогу с корыстными целями!
Рихтер стоял у открытой двери в вагон первого класса, слышал одновременно и разговоры привилегированных пассажиров в вагоне, и крики демонстрантов.
Наступил так называемый «сервисный капитализм», такая форма владения, когда не обязательно прикасаться к орудиям труда, и даже иметь фабрики в собственности не нужно. Важнее стали те, кто превращает продукт труда — даже не в денежные знаки, а в символические отношения, зафиксированные в договорах; целью являются цепочки договоренностей — своего рода обмен символами в планетарном масштабе. Вместо капиталистической схемы «деньги-товар-деньги», сменившей схему «товар-деньги-товар», возникла схема обновленного обмена — выглядит она так: «символ-власть-символ». Обменивались символами, то есть влиянием и связями. Не власть важна сама по себе, отныне власть — лишь инструмент влияния. Влияние на распределение символов вытеснило товар и власть как таковую — по той же логике, по какой интернетные издания вытеснили книги и газеты, условная криптовалюта потеснила национальные денежные знаки. Влиянием не торгуют, его обменивают на иное влияние, это натуральный обмен символами, исключающий реальное существование. Отныне нижние страты общества трудились, верхние распределяли товар и прибыль, но те, что парили над денежным капиталом — были надсмотрщиками за распределением. Они не прикасались к трудовому процессу — фактически, к власти пришли люмпены. Как и люмпены былых времен, выпавшие из процесса пролетарского труда, новые люмпены жили в собственной реальности. Люмпен-миллиардеры стояли не ниже общества, не находились под мостом, подобно люмпен-пролетариям. «Люмпен-миллиардеры» находились выше условных «бедных людей» — парили на персональных самолетах, перемещаясь из одной офшорной зоны в другую.
«На что вы жалуетесь, — говорил бедным людям один из российских приватизаторов, — у вас ведь и раньше ничего не было. Подумаешь, я присвоил себе права на нефть и газ, которые прежде считались общими. Но это же был символ, поймите, глупцы! Символ! Вы понимаете, что такое символ? В реальности у вас не было доходов от газа. Вы бедны по самой природе вещей. И вещей я у вас не брал. Символ я себе присвоил, вместе с символом — власть. А как превращать власть и символ в доходы — это вы никогда не узнаете».
Так рассуждал не только российский богач Полканов или его американский двойник Фишман. Так рассуждал весь новый класс, образованный Великой Контрреволюцией двадцать первого века — новый люмпен-гегемон.
И вскоре люмпен-гегемон осознал свою историческую миссию: люмпен-миллиардер стал
