Вечный день - Юлиус Фучик
Она заботливо сняла с Мадленки намокшее одеяло и посмотрела на ее забинтованные ноги.
— Что же это они с тобой сделали, — шепчет Палтуска и с помощью солдат переносит Мадленку на взбитые перины и подушки постели. — Очень больно?
— Как-нибудь выдержу, — слегка улыбается Мадленка, — голову мне завязали только для дороги, осколок скользнул по кости, и было сотрясение мозга, вот с ногами еще полежу… Только не знаю, как перевязки…
— В госпитале дали бинты, — старший солдат вынул из-под брезента сверток и положил на стол. — Тут какие-то порошки и мази. Эх, — он махнул рукой, — лучше бы тебе улететь с тем самолетом, Мадленка!
— И тяжелее были… Знаете, мама, меня хотели увезти. В Киев, как Дюро Кубаня. Три раза меня отвозили из Быстрицы на Три Дуба, но не хватало мест. Володька сначала просил и ругался, чтобы только я летела, а потом сам помогал положить на мое место одного обожженного француза… Я думаю, так лучше… — она молча смотрела на мать. — А… Володя… не был здесь?
— Нет, не приходил. Многие его вспоминают… И те трое, сегодня утром. Его все должны любить. Он добрый… Ведь если бы мне кто другой про тебя такое сказал, я бы не пережила… Но Володька нас с отцом так уговорил, что я перестала бояться… И о тебе он уж так хорошо говорил. Любит он тебя, дочка, я давно заметила…
— Мама, — прерывает Мадленка.
Солдаты поднимаются, запахивают плащи.
— Ну мы пойдем, своих догонять надо…
— А издалека вы? — стала удерживать их Палтуска, собирая вечерять — большой каравай хлеба, пахнущий еще капустными листами, в которых она пекла его, сало, копченый овечий сыр, литровую бутыль спирта.
Черноволосый мужчина лет сорока отказывался вечерять, а худенький паренек несмело косился на угощение.
— Я из Вигляша, — сказал старший, — а Рудо из Михаловиц…
— Из Вигляша! — обрадовалась Палтуска. — Аничку Пашкову знаете?
— Уж она не Пашкова, месяца два-три как замужем…
— Замужем?! — вскрикнула Палтуска. — Да ведь сын мой Томаш года четыре тому будет, как с этой Аничкой познакомился на Радванской ярмарке. Ходил к ней потом в Быстрицу, она служила там. Я уж на Томаша сердилась, и так видели мы его раз в неделю, а как Аничку узнал, только придет в субботу из леса, умоется, переоденется, как в костел, — и к ней… Раза два и она тут была, понравилась мне. Думали, будет нам невесткой… Только потом Томаша в солдаты взяли, и уж два года ничего о нем не знаем. Пристава у нас уже выпытывали, не пишет ли чего… Люди говорили, что он к русским перебежал. Дай бог. А если бы погиб, прислали бы нам извещение…
— Так это ваш сын? — улыбнулся старший солдат. — Я Аничку хорошо знаю, ждала она вашего сына, это отец заставил ее замуж идти… Три недели тому был я дома, а назад шел до Зволена с одним парнем из Очовы, так он как раз из России вернулся с нашей бригадой. Говорил мне, что идет из Вигляша и товарищ его, что тоже должен скоро вернуться, наказывал ему передать привет подружке… Только старый Пашка в дом не пустил парня, когда узнал, что от Томаша.
— От нашего Томаша! — Палтуска порозовела вся и стала вытирать глаза. — Ведь я знала, что он жив! Что же говорил этот солдат, когда придет Томаш? Наверно, он уже тут… Что он говорил?
— Я, правда, не спрашивал. Только не бойтесь, раз он здесь, обязательно придет… В такие времена каждого домой тянет… Я тоже думал, демобилизоваться бы лучше… Жене трудно одной управляться, у меня два гектара землицы, хозяйство, все придет в упадок…
Мадленка двинулась.
— Тогда поторапливайтесь, — сказала она и посмотрела прямо на него, — придут морозы, спрячьтесь на печь. Только ружье нам оставьте, в хозяйстве оно, пожалуй, мешать будет, а нам пригодится.
— Как же ты, Мадленка… — начала было Палтуска.
— Да нет, мама! Я знаю, что говорю. Пусть идет, только не забыл бы взять с собой Тисову[42] листовку! Ту, что нам сбросили! Ведь там обещают прощение всем, кто добровольно сдается немцам. Если ему кажется, что он теперь нужнее дома, значит, он и листовке верит. «Можете спокойно возвращаться к семье…» — В ушах у Мадленки зазвенело, и голова ее обессиленно упала на подушку.
— Ну что ты… — бормочет тот, из Вигляша, — не серчай только, Мадленка, разве ж я так думал… Нет за мной греха. А листовка… вот она! — И он скомкал в руках листовку.
Когда Палтуска проводила солдат в сырую холодную тьму, она постояла немного на крыльце, пытаясь среди тысячи шагов по ту сторону ручья различить знакомые шаги сына. Но дорога хлюпала под тяжестью автомашин и повозок, а шаги, звук которых долетал до Палтуски, не были быстрыми, уверенными шагами Томаша…
— Придет он, обязательно придет, — шептала она, входя в комнату, и погладила взглядом фотографию, с которой на нее глядели глаза сына. — Не нужно было говорить так сурово, дочка, непохож он на дурного человека. Мне даже его жалко стало, ведь он принес добрую весть, а ты… Ты раньше не была такой, Мадленка…
Дочь не отвечала. Палтуска тихо подошла к постели и улыбнулась.
Мадленка спокойно спала.
— Володька, почему ты не хочешь взять меня с собой? Я тут долго не выдержу. Тебе легко, ты среди своих… А я…
— А ты разве не у своих? — Володя взглянул на нее.
— И да и нет. Мать, отец, Илонка с Владком и зятем, тетка Кубанька да те несколько человек, что от вас приходили, — вот и все, кого я видела за эти три месяца. И тебя, — добавила она быстро. — Но это не считается. Пять раз я видела тебя, и сегодня первый раз у тебя есть время поговорить со мной…
— А другие?
Мадленка не ответила на вопрос.
— Знаешь, Володька, каково мне было, когда стали падать немецкие мины? Я лежала в чулане, мама сидела возле меня и плакала, а мне хотелось сорвать бинты и идти драться… Никогда не забуду, как в чулан зашел отец и сказал: «Мина ударила в Мочков дом, убило бабку и маленькую Марку. А Йожко Слободнику оторвало ноги». Этот Йожко был нашего Томаша лучший друг… Тогда мне было хуже всего… Потом, когда пришли немцы, стало все равно. Когда меня переносили из чулана на чердак, а оттуда в сарай и через два дня в подвал, когда в этой сутолоке разыскивали тебя,
