Богова делянка - Луис Бромфилд
3
Стоял теплый, яркий день; вдали мы завидели сверкавшие на дороге ружья и уздечки. Но на этот раз Ринго даже не шелохнулся. Просто перестал рисовать, поднял глаза от бумаги и сказал:
— Выходит, Эб Сноупс соврал. Превеликий боже, неужто нам от них никогда не избавиться?
Это был лейтенант; к этому времени мы с Ринго умели различать их офицерские чины лучше, чем конфедератские, потому как мы однажды прикинули, и оказалось, что единственные конфедератские офицеры, кого мы вообще не видели, — это Отец да капитан, который говорил с нами в тот день, вместе с Дядей Баком Маккаслином, в Джефферсоне, прежде чем Грант сжег город. И это был последний раз, когда мы вообще видели какие бы то ни было мундиры, за исключением ходячих символов приниженной человеческой гордости и упрямого нежелания раскаяться, но тогда мы этого не могли знать.
Это был всего лишь лейтенант. С виду лет сорока — и словно бы разъяренный и веселый в одно и то же время. Ринго его не узнал — тогда, в повозке, Ринго не было с нами, а я узнал — по тому, как он сидит на лошади, а может, по тому, как он выглядел разъяренным и счастливым сразу, словно он несколько дней накачивал себя, размышляя о том, какое удовольствие получит от того, что придет в ярость в нужное время. Он тоже меня узнал: едва взглянул и сказал, обнажая зубы: «Ха!» Потом подъехал посмотреть, что там рисует Ринго. Следом ехало, может, с дюжину всадников; мы на них особого внимания не обращали.
— Ха! — снова сказал он. — А это что?
— Дом, — ответил Ринго. Ринго даже как следует и не посмотрел на лейтенанта; он так их даже больше моего видел, — разве не ясно?
Лейтенант посмотрел на меня и снова сквозь зубы: «Ха!»; пока он разговаривал с Ринго, все время так делал. Он посмотрел на картину Ринго. Потом посмотрел за рощу, туда, где из груды развалин и пепла торчали трубы. Сейчас среди пепла проглядывала травка и будылья, и если ты ничего не смыслил, то всего-навсего видел четыре трубы. Несколько кустов золотых розог до сих пор стояли в цвету.
— А-а, — сказал офицер. — Вижу. Ты рисуешь его, каким он был прежде?
— Имян-но, — ответил Ринго. — С чего это мне захочется рисовать его как он счас? Да я десять раз на дню могу туда пойти и увидеть, какой он вот счас. Могу даже въехать в ворота на лошади и увидеть.
На этот раз лейтенант не сказал «Ха!». Пока что он ничего не затевал. По моему разумению, он все еще оттягивал наслаждение, пережидая, пока хорошенько разъярится. И потом буркнул:
— Когда от них отвяжешься, ты можешь перебраться в город и найти себе занятие на всю зиму, а?
Опять он опустился в седло. И на этот раз тоже не сказал «Ха!»; только его устремленные на меня глаза сказали. Цвет у них был вроде как у снятого молока, как хрящ от окорока.
— Ладно, — сказал он. — Кто там теперь живет? Как ее теперь звать, у?
Теперь Ринго уставился на него, хотя едва ли заподозрил, кто это.
— Никто не живет, — ответил он. — Крыша протекает.
Один кто-то вроде как засмеялся. Лейтенант собрался круто обернуться, но не стал; так и сидел, бросая вниз на Ринго свирепые взгляды; его рот начал было открываться.
— Ага, — сказал Ринго, — вы хотите сказать — там, позади, где жилье. Я-то думал, вы про этих вот труб толкуете.
На этот раз солдат рассмеялся, и лейтенант, чертыхаясь, обернулся; если бы я даже раньше не узнал его, теперь бы наверняка узнал. А он с наливавшимся кровью лицом клял всех подряд.
— Трах-тарарах-тах! — разразился он. — Пошли отсюда ко всем чертям! Он сказал: загон — в низине, в пойме ручья, за выгоном. И если встретите мужчину, женщину или ребенка и они посмеют хотя бы улыбнуться, стреляйте!
Солдаты галопом понеслись по дорожке, мы видели, как они вразброс поскакали по лугу. Лейтенант смотрел на нас с Ринго; смотрел свирепо и сказал:
— Ха! А вы, ребята, со мной. Шевелись!
Он не стал нас дожидаться; тоже поскакал по дорожке. Мы побежали; Ринго посмотрел на меня.
— «Он сказал, загон — в пойме ручья», — сказал Ринго. — Кто, по твоему умению, этот самый «он»?
— Не знаю, — сказал я.
— Ну а я, похоже, знаю, — сказал Ринго.
Больше мы не разговаривали. Мы бежали по дорожке. Лейтенант уже подъехал к хижине, из двери вышла Бабушка. По моему разумению, она его раньше завидела, потому что уже надела шляпу от солнца. Оба они глянули на нас, потом Бабушка, прямая, как всегда, тоже пошла по дорожке, шла небыстро, а за ней — лейтенант на своем коне. Нам было видно его голову и плечи, а время от времени руки и пальцы, но не было слышно, что он говорил.
— По моему умению, это и впрямь конец, — сказал Ринго.
И мы услышали его, прежде чем добрались до нового забора. Мы увидели, что они стоят у забора, который мы с Джоби только-только доделали. Бабушка, прямая и спокойная, в шляпе и шали, туго натянутой на плечи, закутав в нее сложенные на груди руки, казалась меньше любого, кого я только могу припомнить, словно за эти четыре года она не постарела и не ослабла, а просто становилась все меньше и меньше, прямее и прямее, и все более и более несгибаемой; а рядом с ней лейтенант, упершись одной рукой в бедро, размахивает перед лицом Бабушки целой пачкой писем, зажатой в другой своей руке.
— Похоже, собрал все-все, какие мы тут писали, — сказал Ринго.
Солдаты, привязав лошадей вдоль забора, все теперь находились в загоне и с помощью Джоби и Эба Сноупса загнали в угол четыре десятка прежних мулов и девятнадцать штук новых. Мулы еще пытались прорваться, а было похоже на другое, на то было похоже, что все они до единого норовят повернуться громадным выжженным пятном, где Бабушка с Ринго сводили клеймо «С.Ш.», и показать его лейтенанту.
— Полагаю, эти вот шрамы вы называете нагнетом от сбруи? — спросил лейтенант. — Уж не шли ли на постромки сношенные ленты от ленточной пилы, а? Да я лучше полгода каждое
