Богова делянка - Луис Бромфилд
Мулы в загоне беспорядочно толклись, и Эб Сноупс время от времени махал на них руками. Потом лейтенант перестал орать; даже трясти перед Бабушкой письмами перестал.
— Послушайте, — сказал он. — Мы получили приказ об эвакуации. Возможно, я последний из солдат федеральной армии, которого вы видите. И я не собираюсь делать вам ничего плохого — на это тоже есть приказ. Все, что я собираюсь, это забрать назад краденое. И теперь я хочу, чтобы вы мне сказали как враг врагу, или, если угодно, как мужчина мужчине. Из этих подложных приказов я знаю, сколько голов вы от нас получили, и из записей знаю, сколько раз вы нам перепродавали некоторых из них; я даже знаю, сколько вам заплачено. Но вот скольких вы нам перепродали больше одного раза?
— Я не знаю, — сказала Бабушка.
— Вы не знаете, — произнес лейтенант. Теперь он не стал орать; просто стоял, редко и тяжело дыша, и смотрел на Бабушку; после он заговорил как бы с исполненным бешенства терпением, словно с дурачком или индейцем. — Послушайте. Конечно, вы не обязаны отвечать и сами знаете: я не могу вас заставить. Спрашиваю я только из чистого уважения. Уважения? Зависти. Неужели вы мне не скажете?
— Я не знаю, — сказала Бабушка.
— Вы не знаете, — сказал лейтенант. — Вы хотите сказать, что… — Теперь он тихо говорил. — Понимаю. Вы действительно не знаете. Вам было не до того, чтобы подсчитывать…
Мы не шелохнулись. Бабушка даже и не смотрела на него: мы же с Ринго наблюдали, как он свернул письма, которые написали Бабушка с Ринго, и аккуратно положил в карман. Говорил он по-прежнему тихо, словно устало:
— Ну, ребята, вяжите их в ряд и ведите отсюда.
— Так до ворот с четверть мили будет, — заметил солдат.
— Снесите часть забора, — приказал лейтенант.
Они начали валить забор, над которым мы с Джоби трудились два месяца. Лейтенант достал из кармана блокнот, подошел к забору, положил блокнот на слегу и вынул карандаш. Потом обернулся к Бабушке.
— Вы как будто говорили, что сейчас зоветесь Розой Миллард? — сказал он по-прежнему тихо.
— Да, — ответила Бабушка.
Лейтенант написал что-то в блокноте, вырвал листок и подошел к Бабушке. По-прежнему он говорил тихо, будто в комнате, где лежит больной.
— Нам приказано возмещать все убытки, причиненные повреждением собственности во время эвакуации, — сказал он. — Вот вам квитанция на десять долларов на имя квартирмейстера в Мемфисе. За забор. — Он не сразу отдал ей бумагу; просто стоял и глядел на нее. — К черту! Я не хочу сказать — обещайте. Если б я только знал, во что вы верите, что почитаете за… — Опять он выругался, негромко, ни к кому и ни к чему не обращаясь. — Послушайте. Я не говорю — обещайте; считайте, я не упоминал этого слова. Но я человек семейный; я беден; и у меня нет бабушки. И ежели через четыре месяца ревизор обнаружит среди документов квитанцию на тысячу долларов для Розы Миллард, оплатить придется мне. Поняли?
— Да, — сказала Бабушка. — Можете не беспокоиться.
Потом они уехали. Мы с Бабушкой, Ринго и Джоби стояли и смотрели, как они уводили мулов по выгону, а затем скрылись из виду. Про Эба Сноупса мы позабыли, пока он не сказал:
— Что же, это вроде все, что они могли содрать. Зато у вас еще осталась та вон сотня с лишком, что под расписку дадены, если эти с гор не снимут вдруг пример с янки. По моему разумению, вы так и на том можете быть довольны. А я теперь с вами со всеми прощаюсь, пойду домой, чуточек отдохну. Если опять понадоблюсь, дайте знать.
Он тоже ушел.
Немного погодя Бабушка сказала:
— Джоби, поставишь забор.
По моему разумению, мы оба с Ринго ждали, что она велит нам помогать Джоби, но она сказала только:
— Идем, — и повернулась, и пошла, но не в сторону хижины, а через выгон, к дороге. Мы не знали, куда идем, покуда не вышли к церкви. Она прошла по проходу прямо к алтарю и ждала, пока подойдем мы.
— Становитесь на колени. — сказала она.
Мы опустились на колени в пустой церкви. Между нас Бабушка казалась маленькой, крохотной; заговорила она спокойно и ровно, но сильно и ясно:
— Я согрешила. Я крала и лжесвидетельствовала на ближнего моего, пусть этот ближний и враг моей земли. И того мало — сих детей я заставляла грешить. И теперь грехи их принимаю я на свою совесть.
Стоял один из мягких ясных дней. В церкви было прохладно: и пол холодил мне колени. Прямо за окном виднелась пожелтевшая ветка орешника; от прикосновения солнца листья были чистое золото.
— Но грешила я не ради наживы и не из алчности. Не из мести. И пусть ты, Господи, или кто другой докажет, что это не так. В первый раз я согрешила ради справедливости. А после того первого раза — ради того, что выше справедливости; я грешила, дабы накормить и одеть твоих же детей, которые сами не имели сил себе помочь, — я грешила ради детей, что отдали своих отцов, и ради жен, что отдали своих мужей, и стариков, что отдали сынов своих во имя святого дела, хотя ты и решил, что ему надлежит быть проигранным. И что досталось мне, я разделила с ними. Правда, кое-что я оставляла себе, но тут мне лучше судить, потому что на моих руках есть беспомощные, которые, чего доброго, тоже, может, успели стать сиротами. И если в твоих глазах это грешно, тогда я и это беру на свою совесть. Аминь.
Она встала. Поднялась она легко, словно в ней не было никакого веса. На улице стояла теплынь; это был лучший октябрь, какой я помнил. Может, потому, что до пятнадцати лет не можешь осознавать природу. Мы шли домой медленно, хотя Бабушка и сказала, что не устала.
— Мне бы только хотелось знать, откуда им стало известно про загон, — сказала она.
— Неужто вы не знаете? — спросил Ринго. Бабушка посмотрела на него. — Эб Сноупс им сказал.
В этот раз она даже не поправила: «мистер Сноупс». Просто стала как вкопанная, глядя на Ринго, и все.
— Эб Сноупс?
— Что ж, по вашему умению,
