Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин

– Сколько, ты говоришь? Не слышу! Три? Мы же с тобой по тридцать видели, Гриша, помнишь? Ты пехоту положи перед собой, я тебе помогу, а танки… Ну, если не остановишь сам, пропусти.

И, положив трубку, я забарабанил пальцами по столу, а потом стал медленно крутить папироску, но меня не слушались пальцы, и табак сыпался на карту. Со мной происходило то, что в таких случаях бывает со всеми, если нужно пойти на риск. Когда об этом думаешь раньше, то дело кажется простым и ясным, а приходит момент, и всё можно пропустить из-за нерешительности. Эта злая мать всех неудач немедленно появляется и тянет назад, как будто это её дело.

Я бросил нескрутившуюся папироску и встал. И этим, оказывается, я скинул уцепившуюся за меня нерешительность. Я приказал перебросить всех людей с других участков к Протасову. И когда всё это было сделано, сам пошёл в боевые порядки. Со мной пошли старшина и Павлюк.

– Как гады лежат, – сказал мне там парторг роты Койнов. Он был весь обсыпан землёй. – Мы их пулемётами пришили. А танки как опустились в овраг, так и не идут. Высунутся, стрельнут – и назад. Лабушкин и Габлиани пушку немецкую нашли в исправности, только прицела у ней нету. Ну, ребята ничего, через ствол целятся. Как при царе Додоне. Но ничего, – он усмехнулся, сокрушённо покачал головой и высморкался. – Посмотрят через ствол, увидят в нём танк – они сейчас туда снаряд и – ничего. Да, – продолжал он, вытирая нос, – вон вылез, – и, сделав страшное лицо, такое, когда хотят напугать детей, присев на корточки, закричал на меня: – Прячь голову!

И сейчас же над нами с воем пронёсся снаряд и разорвался сзади. Я видел, как вылез танк из оврага, и какую-то долю секунды чувствовал на себе тёмный, злой зрачок его орудия, а потом – вой, разрыв сзади, тут же ответный выстрел нашей пушки – и танк попятился в овраг.

– Боится, думает, пушек у нас много, – пояснил мне Койнов, подмигивая, и ласково обратился к Павлюку: – А ты, связь, жмись к земле.

Павлюк покосился на него, нетерпеливо покачался из стороны в сторону, переступая на месте ногами. Лицо его вдруг приняло выражение крайней доброты и радости, и он обратился ко мне:

– Вот как мы их… первые. Оборону, пленных, высоту – всё мы первые. Про нас, наверно, в газетах напишут. Скоро наши, наверно, ударят. У наших «катюш», знаешь, как снаряды летят! – обратился он к Койнову. – Как будто в лесу ветер листьями шумит. Я однажды слушал. У всех шипят или воют, а эти, как листья в лесу, когда налетит ветер…

– Ложись! – крикнул Койнов. Я покачнулся и упал рядом с ним. Но его крик слишком поздно дошёл до нас, и за разговором мы не увидели, что выполз танк. Павлюк успел толкнуть меня, и когда я, вытирая с лица землю, сел в траншее, Павлюк тоже сидел рядом, но сразу я ещё не понял, что произошло. Я понял только одно: если бы он не толкнул меня, то снаряд снёс бы мне голову.

И тогда только я увидел, что Павлюку вырвало осколкам обе челюсти, и он сидел в траншее ещё живой, а на месте губ была красная дыра, и из неё хлестала кровь, как из скважины. Он смотрел на меня широко открытыми глазами, как будто что-то хотел сказать.

– Что? Что? – крикнул я.

Он медленно полез в карман брюк и вынул носовой платок. Потом опять с трудом, настойчиво втолкнул в карман непослушную руку, но стал медленно валиться и ткнулся развороченным лицом мне на колени. Я не помню, сколько я просидел так, не двигаясь.

– Всё, – сказал старшина. – Умер. – Он присел около нас, снял пилотку, повернул Павлюка и осторожно положил на пилотку его голову. Вытащив из кармана руку, старшина с трудом развёл пальцы. В них был сжат бинт.

– Забинтоваться хотел, – тихо сказал старшина и вздохнул. – Хороший был парень. Я давно замечал, что это – золото, а не человек.

А над нами уже всё гудело. Били ближние и дальние батареи по всему переднему краю справа и слева от нас. Над нашими головами пронёсся шелест встревоженной ветром листвы. Летели снаряды гвардейских миномётов. Они шумели, будто над нами стоял лес, неудержимо рвущийся зелёным каскадом к солнцу, дождю, ветру – к жизни.

Несмолкающая батарея

1

Сзади окопов была лощина, и чтобы стрелять прямой наводкой, решили выдвинуть батарею вперёд, за боевые порядки пехоты. Как только стемнело, старший лейтенант Никитин взял с собой нескольких солдат и пошёл с ними готовить огневую позицию. Пушки до рассвета оставались в лощине. Там же были вырыты ниши для снарядов.

Утром под прикрытием артиллерийского огня крупные силы танков и пехоты фашистов двинулись в атаку. Но им навстречу низко, почти над самыми окопами, пронеслись, ревя, серебристые «илы», загрохотали издалека орудия большого калибра, где-то совсем рядом открыли огонь миномёты. Поле боя покрылось дымом разрывов, пылью вздыбленной снарядами земли. Напряжённо ревели моторы, слышался лязг металла. Началось большое сражение.

Батарея Никитина вступила в бой. Восемь фашистских танков развернулись на неё. Сзади танков, спотыкаясь, бежала пехота. Никитин стоял в окопчике, стиснув зубы. Стволы всех четырёх пушек, выбрав себе по танку, неотступно следовали за ними в молчании.

– Зарядить!

Метнулись заряжающие, наводчики.

Никитин, уже несколько раз обсыпанный землёй от разрывавшихся поблизости снарядов, отплёвываясь, выжидал. Четыреста метров… триста… двести пятьдесят…

– Огонь! – он взмахнул рукой.

– Огонь! – подхватили командиры орудий.

Пушки резко выхлестнули из себя вспышки пламени. Заряжающие опять метнулись к снарядам.

– Огонь!

Один танк уже пылал. Второй, разматывая гусеницу, завертелся на месте и вдруг замер, подставив под выстрелы свой правый бок, и в него, разорвав броню, тотчас же вошёл снаряд.

– Огонь!

…Это длилось всего пять минут. Пять танков пылали невдалеке от батареи, остальные, спеша, уходили из-под выстрелов, чтобы соединиться с другой танковой группой, атаковавшей соседние подразделения. Там их и подбили.

Фашистские пехотинцы, залёгшие было в траве, примятой гусеницами, повскакали на ноги и, не то испуганно, не то зло гогоча, прижав автоматы к животам, стреляя наугад, кинулись к батарее, чтобы захватить её.

Но Никитин, оглянувшись, увидел, как сзади него, словно в лихорадке, затряслись кожухи максимов и пехотинцы, привалясь к брустверам окопов, припали щеками к прикладам винтовок и автоматов.

Грохот боя всё усиливался, а стук пулемётов, очень громкий в тишине, теперь совсем