Юмористические рассказы - Надежда Александровна Лохвицкая
Все поняли, что это – сигнал, и зааплодировали тоже.
В дверях показалась сконфуженная фигура юбиляра. Он криво улыбался, еще кривее кланялся, растерянно оглядывался и совсем не знал, что ему делать. Хотел было пожать руку стоявшему с краю секретарю редакции, но тот руки ему не подал, так как иначе ему нечем было бы хлопать.
– Браво! Браво! Браво!
– Боже мой! Да его узнать нельзя! – восклицал кто-то в заднем ряду. – Вот что значит человек вымылся!
Юбиляр продвинулся немножко вперед, и тогда показалась за ним другая, чрезвычайно похожая на него фигура, только очень маленького роста, но зато в таком длинном сюртуке, что карманы его приходились под коленками.
Так судьба, урезав человека в одном, вознаграждает его в другом.
По радостно осклабленному лицу фигуры все сразу догадались, что это и есть братец юбиляра.
За братца прятался гимназист со свежевыдранными ушами.
А публика все хлопала да хлопала, пока распорядитель не сорвался вдруг с места. Он подхватил юбиляра под руку и повел к столу.
Тогда публика хлынула к столу, давя друг друга, и все ломились к одному концу.
– Я говорил: опоздаете, – шипел кто-то. – Смотрите, уже пустая жестянка. Безобразие!
Наконец уселись.
Сконфуженный юбиляр только что поднес ко рту первый бутерброд, придерживая на нем дрожащим пальцем кусочек селедки и думая только о том, чтобы не закапать чужой сюртук, как вдруг кто-то крикнул визгливым голосом, так громко и неестественно, что бутерброд, перевернувшись селедкой вниз, шлепнулся прямо на юбилярово колено:
Минуло четверть века,
Когда, исполнен сил,
Антон, ты человека
В себе вдруг пробудил!
Это начал свой тост редакционный поэт Валентин Астартов.
– Встаньте! Встаньте! – шепнул Омнибусову распорядитель.
Омнибусов встал и стоял, длинный и унылый, вытирая украдкой о скатерть селедочное пятно на своем сюртуке.
«Вот кончит, тогда подзакушу немножко», – подбодрял он себя.
Но не успел поэт опуститься на место и утереть свой влажный от вдохновения лоб, как вскочил сам распорядитель и полчаса подряд уверял всех, что юбиляр был честным человеком.
А юбиляр стоял и думал, оставят ему рыбы или так все и съедят.
Распорядителя сменил помощник редактора, смененный, в свою очередь, уже за жареной курицей, одним из почитателей таланта, вероятно, врачом, потому что он все время вместо «юбиляр» говорил «пациент».
Потом поднялась в конце стола какая-то темная и очень пьяная личность, которая вообразила почему-то, что присутствует на похоронах, и, глотая слезы, выкрикивала:
– Дор-рогой покойник! Научи нас загробной жизни! Мы плачем! Неужели тебе наплевать?!
Личность стали успокаивать, но за ее честь вступилась другая личность, а чей-то голос предложил вывести всю компанию «под ручки, да на мороз».
А юбиляр все стоял и слушал.
Курицу съели всю, как съели рыбу. На что теперь надеяться? На кусок сыра? Двадцать пять лет человек работал…
Он тяжело вздыхал, и только пролетевшая мимо вилка несколько развлекла его, задев слегка за ухо.
– Если бы я был пьян, – думал он, – я бы все это мог, а так я не могу… Уйти, что ли?
Он подвинулся ближе к стене и стал боком пробираться к двери.
Его ухода не заметили, потому что как раз в это время, не желая уступать друг другу очереди, говорили два оратора зараз.
– Этот честный труженик успевал в то же время быть и отцом семейства! – кричал один оратор.
– Выявляя сущность дерзновения, он влек нас к безднам аморального «я», – надрывался другой.
– И как сейчас вижу я твою располагающую фигуру! – вставил пьяный похоронщик.
Омнибусов оделся и стал шарить на вешалке, отыскивая свой шарф.
– Вам чего, господин хороший? – вдруг выскочил откуда-то швейцар. – Вы кто такой будете?
– Я… Я юбиляр… – пробормотал Омнибусов, сам себе не веря. – Не кричите, ради бога, а то они услышат…
– Ага! Услышат? Я тебе, милый мой, не потатчик! Вчера шубу слямзили, на прошлой неделе шапку из-под носу уперли, такие же вот юбиляры, как и ты. Микита! Бери юбиляра под левое крыло. В участке разберут. Я до тебя, милый мой, давно добираюсь. И как он только парадную дверь открыл, что и не щелкнула? Ловкачи – мазурия!
Омнибусов ехал на извозчике в горячих объятиях дворника и тихо улыбался.
Мог ли он думать, что весь этот ужас может так скоро, так хорошо и, главное, так просто кончиться!
Талант
У Зоиньки Мильгау еще в институте обнаружился большой талант к литературе.
Однажды она такими яркими красками описала в немецком переложении страдания Орлеанской девы, что учитель от волнения напился и не мог на другой день прийти в класс.
Затем последовал новый триумф, укрепивший за Зоинькой навсегда славу лучшей институтской поэтессы. Чести этой добилась она, написав пышное стихотворение на приезд попечителя, начинавшееся словами:
Вот, наконец, пробил наш час,
И мы увидели ваш облик среди нас…
Когда Зоинька окончила институт, мать спросила у нее:
– Что же мы теперь будем делать? Молодая девушка должна совершенствоваться или в музыке, или в рисовании.
Зоинька посмотрела на мать с удивлением и отвечала просто:
– Зачем же мне рисовать, когда я писательница.
И в тот же день села за роман.
Писала она целый месяц очень прилежно, но вышел все-таки не роман, а рассказ, чему она сама немало удивилась.
Тема была самая оригинальная: одна молодая девушка влюбилась в одного молодого человека и вышла за него замуж. Называлась эта штука «Иероглифы Сфинкса».
Молодая девушка вышла замуж приблизительно на десятой странице листа писчей бумаги обыкновенного формата, а что делать с ней дальше, Зоинька положительно не знала. Думала три дня и приписала эпилог:
«С течением времени у Элизы родилось двое детей, и она, по-видимому, была счастлива».
Зоинька подумала еще дня два, потом переписала все начисто и понесла в редакцию.
Редактор оказался человеком малообразованным. В разговоре выяснилось, что он никогда даже и не слыхал о Зоинькином стихотворении о приезде попечителя. Рукопись, однако, взял и просил прийти за ответом через две недели.
Зоинька покраснела, побледнела, сделала реверанс и вернулась через две недели.
Редактор посмотрел на нее сконфуженно и сказал:
– Н-да, госпожа Мильгау!
Потом пошел в другую комнату и вынес Зоинькину рукопись. Рукопись стала грязная, углы ее закрутились в разные стороны, как уши у бойкой борзой собаки, и вообще она имела печальный и опозоренный вид.
Редактор протянул Зоиньке рукопись.
– Вот-с.
Но
