Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

сам он не мог отказаться от жизни. Он не задумывался о том, как важна для него эта работа, он просто добросовестно выполнял ее и тихо коротал дни у речушки. Небо заменила ему девочка, жившая рядом; именно она вливала в него жизненную силу, когда солнце вставало, и прогоняла мысли о том, чтобы умереть вслед за ним на закате. У него не было друзей, кроме парома и пса, и не было родных, кроме этой девочки.

Ее мать, его единственная дочь, пятнадцать лет назад влюбилась в военного из Чадуна и любовь эту всеми силами скрывала от добродушного отца. Когда она забеременела, солдат из гарнизона, созданного, чтобы защищать местных, уговаривал ее бежать с ним вниз по течению. Но для него бежать означало бы нарушить солдатский долг, а для нее — покинуть отца. Измученный сомнениями, солдат понял, что ей не хватит храбрости для столь дальнего путешествия, а сам он не сможет попрать воинскую честь, и тогда решил: «Если не суждено быть вместе при жизни, то умереть вместе нам никто не помешает». Он принял яд первым. Она, однако, пожалела кусочек плоти в своей утробе, не смогла решиться. Но о том, что случилось, уже проведал ее отец-паромщик, однако же не сказал ей ни слова и делал вид, что ничего не слышал, что жизнь по-прежнему идет своим чередом. Дочь, терзаемая одновременно стыдом и состраданием, оставалась подле него, а после рождения ребенка сразу же утопилась в холодных водах реки. Почти чудом, вопреки всему, сиротка выжила и выросла. Не успели и глазом моргнуть, а ей уж исполнилось тринадцать. Выбирая девочке имя, паромщик смотрел на то, что окружало их обиталище: склоны обеих гор были покрыты зарослями бамбука пленяющего взор изумрудного цвета, вот так девочку и назвали Цуйцуй — Изумрудинка.

Цуйцуй выросла под солнцем и на ветру, кожа ее загорела дочерна; глаза, за всю жизнь глядевшие лишь на черные горы и синюю воду, были ясны, словно хрусталь. Сама природа растила ее, и девочка выросла живой и непосредственной, точь-в-точь маленький зверек. Но при этом нрав ее был кроток, как у горного олененка, она никогда не мыслила дурно, не печалилась, не гневалась. Стоило незнакомцу на пароме обратить на нее внимание, она тут же вскидывала на него сверкающий, тревожный взгляд, в любое мгновение готовая сорваться и сбежать далеко в горы, и, только поняв, что помыслы глядевшего чисты, она успокаивалась, устремляясь мыслями к играм на берегу.

Старый лодочник при любой погоде стоял на носу своего парома. Чтобы переправить пассажиров, приходилось сгибаться в три погибели и обеими руками тянуть за бамбуковый трос. Утомившись, он иногда засыпал на большом камне у самого края журчащих волн, а когда люди с другого берега кричали, что им нужна переправа, Цуйцуй не давала ему вставать, сама прыгала в лодку и вместо деда перевозила путников, ловко — без единого огреха. Иногда в лодку загружались и она, и дед, и пес, — и всей дружиной принимались за работу; когда лодка уже причаливала к берегу, дед квохтал над пассажирами «Тихонько, тихонько!», а пес хватал в зубы веревку и первым спрыгивал на берег, словно подтаскивать лодку к суше входило в его обязанности.

В хорошую погоду, когда никто не хотел переправиться и заняться было нечем, дед и Цуйцуй сидели на большом камне у дома, греясь на солнышке. Иногда он бросал в воду палку, подзуживая пса спрыгнуть с самого высокого камня и достать ее, иногда Цуйцуй с собакой слушали его рассказы о войне, случившейся в этом городе много лет назад, а иногда дед подряжал Цуйцуй приладить к губам бамбуковую флейту и сыграть известную песню «Проводы невесты». Когда звали на переправу, старый паромщик откладывал дудочку в сторону и шел исполнять долг, а девочка, оставшись на камне, кричала вслед:

— Дедушка, дедушка, послушай, я буду играть, а ты пой!

Добравшись до середины речки, дед заводил вдохновенную песню, его хриплый голос дрожал в недвижном воздухе, сливаясь с зовом бамбуковой флейты, и над водой как будто становилось чуть веселее. На самом деле его песня только укрепляла окружающую тишину и спокойствие.

Иногда из Восточной Сычуани в Чадун переправляли телят, овец и невестин паланкин, и тогда Цуйцуй вызывалась сама переправить все это добро на тот берег. Она вставала на нос, медленно тянула за трос и исправно вела лодку. После того как бычки, овцы и паланкин оказывались на другом берегу, Цуйцуй всегда шла вслед за ними, а потом с вершины горы провожала процессию взглядом, пока та не скрывалась из виду, и тогда уж шла назад и переправляла лодку к домашнему берегу. И уже там, тихонько блея барашком и мыча коровой, вплетала в волосы цветы и представляла себя невестой.

От переправы до горного городка Чадун был всего один ли пути, и если требовалось купить масла или соли, а еще когда наступал Новый год или какой другой праздник, по случаю которого дед должен был пропустить стопочку, в город он сам не выбирался — за всеми этими вещами отправлялись Цуйцуй в сопровождении пса. В разных лавках девочка видела большие связки лапши из золотистой фасоли, огромные чаны с сахаром, хлопушки, красные свечи — все они производили на Цуйцуй неизгладимое впечатление, и когда она возвращалась к деду, то еще долго рассказывала обо всех этих диковинах. А у берега скопилось множество идущих вверх по реке лодок, и сто с лишним моряков загружали и разгружали кучу разных товаров. Эти лодки были намного больше той, что у них на переправе, и намного интереснее, и потому Цуйцуй нелегко было забыть подобное.

2

Городок Чадун возвели у реки, возле гор. С той стороны, что сливалась с горами, городская стена была похожа на длинную змею, ползущую в горную зелень. С той же стороны, что примыкала к воде, на клочке земли между городской стеной и рекой построили пристань, куда время от времени прибивались крошечные лодочки. Те, что шли вниз по течению, везли тунговое масло, озерную соль и чернильные орешки. Те же, что шли вверх по течению, везли хлопок и пряжу, рулоны ткани, разное добро и дары моря. Причалы пронизывала улица Хэцзе[122], на ней теснились дома, выстроенные частью на суше, а частью на воде, потому как земли не хватало; все они держались на сваях. Во время весеннего паводка, когда вода постепенно добиралась до улицы, жители ее брали длинные-предлинные лестницы, один конец клали на свес крыши, другой — на