Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

Когда Эрлао скрылся из виду, а Цуйцуй так и не появилась, сердце паромщика оборвалось. Он вернулся домой, но внучки не нашел. Спустя какое-то время она появилась из-за горы с корзиной в руках; оказалось, она с самого утра отправилась копать корни бамбука.

— Цуйцуй, я тебе уж давно кричу, а ты все не слышишь!

— Зачем ты мне кричишь?

— Тут кое-кто переправлялся… один знакомый, мы заговорили о тебе… Я тебе кричу, а ты не отзываешься!

— Кто?

— Угадай, Цуйцуй. Не чужой… ты его знаешь!

Цуйцуй вспомнила слова, которые только что случайно услышала из бамбукового леса, и лицо ее залилось краской. Она очень долго молчала.

— Ты сколько корешков набрала, Цуйцуй? — спросил дед.

Та высыпала корзину на землю, в которой кроме десяти с лишним мелких корешков оказался только один большой лист камнеломки.

Дед посмотрел на Цуйцуй, и щеки ее вспыхнули.

18

Следующий месяц прошел спокойно. Долгие дни и белое солнце постепенно залечили душевные раны. Погода стояла как никогда жаркая, и люди занимались только тем, что потели и пили охлажденное вино, и никаких забот в жизни не оставалось. Цуйцуй каждый день дремала в тени у подножия пагоды: наверху было прохладно, дрозды и прочие птицы в зарослях бамбука на склонах убаюкивали ее своим пением, и, умиротворенная, она плыла вслед за пением далеко, до самых гор, и сны ей снились совсем нелепые.

Но в этом не было ее вины. Поэты умеют написать совершенное стихотворение о незначительном событии, скульпторы из грубого камня вырезают прекрасные статуи, художники пишут завораживающие картины — мазок зеленым, мазок красным, мазок серым; и кто же делает это не ради одной только тени улыбки, не ради дрогнувших бровей? Цуйцуй не могла ни в слове, ни в камне, ни в цвете выразить метания своей души, ее сердце только и могло, что скакать галопом из-за всяких непонятных вещей. Невысказанность подбрасывала дров в огонь ее пугающего и притягательного чувства. Неизвестное будущее волновало ее, и она не могла скрыть свои переживания от деда.

Дед же, можно сказать, все понимал, но фактически не знал ничего. Он понимал, что Цуйцуй благосклонно относится к Эрлао, но не знал, что творилось у того в душе. Со стороны Шуньшуня и Эрлао дело встало, но паромщик не унывал. «Нужно только все правильно устроить, — думал он. — Когда все по уму, то получится!» Не смыкая очей, он видел сны куда более нелепые, бесконечные и немыслимые, нежели его внучка.

У каждого переправлявшегося он спрашивал, как живут Эрлао и его отец, беспокоясь о них так, словно они были его семьей. Но вот же странность — он боялся повстречать сына держателя пристани. Как только случалось такое, он не знал, что сказать, только потирал руки, совершенно утратив всякое спокойствие. Эрлао с отцом понимали, почему так, но печальная тень погибшего отпечаталась в их сердцах, и они делали вид, что не понимают, и жили себе дальше как ни в чем не бывало.

Хотя ночью ему ничего не снилось, по утрам дед говорил внучке:

— Цуйцуй, мне вчера такой страшный сон привиделся!

— Какой сон?

И дед, пристально следя за ресничками Цуйцуй, пересказывал то, что накануне собственными глазами видел наяву. Стоит ли говорить, что эти сны на самом деле никого не могли испугать.

Все реки неизбежно впадают в море, а все разговоры, как бы издалека они ни начинались, все равно возвращались к тому, что заставляло Цуйцуй краснеть. Когда она совсем замыкалась и всем своим видом показывала, сколь смущена ее добродетель, старый паромщик пугался и спешил прикрыть пустой болтовней желание обсудить те самые вопросы:

— Цуйцуй, я не про то, не про то. Дедушка старый стал, глупый, смех один.

Иногда Цуйцуй тихо слушала его шутки и глупости, дослушивала до конца и улыбалась одними зубами. А иногда говорила:

— Дедушка, ты и правда глупенький у меня!

Дед не издавал ни звука; он хотел бы сказать: «У меня камень на душе лежит, да такой большой», но не успевал — его очень вовремя звали с переправы.

Стало жарче, путники приходили из дальних краев, неся на плечах корзины по семьдесят цзиней, и, наслаждаясь прохладой у реки, не спешили уходить. Они садились на корточки возле чайного чана у большого камня, обмениваясь трубками для курения и болтали со старым паромщиком. Много слухов и небылиц услышал тот из их уст. Многих из тех, что пересекали речку, пленяла ее прохладная чистота, тогда они омывали ноги и ополаскивались, и беседы с ними были дольше и содержательнее остальных. Кое-что дед пересказывал Цуйцуй, и она открыла для себя много нового. О том, что цены на товары выросли, о плате за езду на паланкинах и лодках, о том, как работают десять с лишним больших весел, когда плот сплавляется по порогам, как на лодочках курят самокрутки, как большеногие женщины калят опиум… чего в этих рассказах только не было.

Носун Эрлао, возвращался в Чадун с товаром. Надвигались сумерки, вокруг реки было тихо и спокойно, дед и Цуйцуй в огороде прореживали ростки редьки. Вроде бы кто-то закричал, призывая лодку, и она поспешила спуститься к речке. Сбежав с холма, в лучах заходящего солнца она увидела на пристани двоих: это были Носун Эрлао и работник из его дома. Цуйцуй испугалась, словно дикий зверек, увидевший охотника, и бросилась в заросли бамбука. Однако двое, заслышав звук ее шагов, обернулись и все поняли. Они подождали еще, но так как никто не появился, рабочий снова хриплым голосом позвал паромщика.

Тот же все прекрасно слышал, но по-прежнему сидел на корточках среди ростков редьки, пересчитывая стебли и посмеиваясь в глубине души. Он видел, что Цуйцуй помчалась на зов, и знал, что она поняла, кто хочет переправиться, поэтому сидел на корточках и помалкивал. Цуйцуй еще мала, что с нее взять? Им только и остается, что драть глотку, вызывая паромщика. Крикнув пару раз, работник увидел, что никто не идет, сделал передышку и сказал Эрлао:

— Что это за игры, неужто деда болезнь свалила и осталась только Цуйцуй?

— Подождем, посмотрим, — сказал Эрлао. — С нас не убудет.

И они подождали еще немного. Тишина этого ожидания пробудила в лодочнике мысль: «Эрлао ли?» Но он боялся помешать Цуйцуй, поэтому сидел на корточках и не шевелился.

Через некоторое время с берега вновь затребовали переправы, и голос был другим — это действительно был голос