Сломанные человечки - Фёдор Ковалов

Фёдор Ковалов

Сломанные человечки

Ф. Ковалов, 2025

ИД «Городец», 2025

Сломанные человечки

Очерки

Нас не волнует крах разума. Всеми силами мы сражаемся за внедрение слабоумия повсюду.

Тристан Тцара

Братья

Небо – сероватое ватное одеяло; воздух – студенистый, влажный, липнущий к телу, лицу эфир; земля – исполинская туша некоего нового, странного, неведомого науке животного. Мир – умирающее насекомое; сокращает сочленения медленно, в бесцельной агонии…

Дверь скорой захлопнулась с протяжным, медным каким-то лязганьем, и нашего героя – назовем его Адонис – повлекло куда-то – куда – хер знает! – в железной утробе автомобиля. Молчаливые, по виду нескучающие санитары-медбратья хранили монументальную неподвижность, лишь слегка покачиваясь, когда машина встречалась с «лежачим полицейским». Один из парней, с черными – вороново крыло – длинными, блестящими, заплетенными в две косы волосами и монголоидным разрезом глаз, был похож на индейского вождя.

Пред очами его, словно прерии, проплывают медленно – ограничение скорости 40 км/час – холодные камни Петербурга. И, словно в давнем сне, по внутренней поверхности глазного яблока стекают новые – теперь давно забытые – видения далекой Родины, убитых братьев. Давно, давно это было; зарыт теперь топор войны, и братья вождя – ни живые, ни мертвые – в линялых джинсах и дешевых шмотках – подачка белого человека – отоваривают пластиковые карты в музеях поп-арта[1].

С запахом синтетической эссенции, стимулирующей обонятельные рецепторы покупателей – маркетинг, мать их всех, бремя белого человека – с мелодичным звяканьем – шарманка современности – кассовых аппаратов; с гудением слепящих, мерцающих инфернально ламп ночного света; с чернокожими рабами в униформе охранников у входа в лимб. И проходят братья в блекло-синей джинсе, в стоптанных, в дырах «конверсах», с неизбывной тоской в опустевших глазах, с боксом рвотного эля и пузырем отравы (огненная вода – что поделать, бро! – бремя белого человека) в тележках супермаркета; чипсы – на закусь…

И уходят, уходят братья, далеко – отсюда не видать. Уходят далёко: за Гремящие Моря, в Страну Вечной Охоты…

Далеко, далёко – навсегда; в Вечность – как в Ничто…

Далёко, далёко за морем

Стоит одиноко скала…

Адонис очнулся… Скорая, взвизгнув лысыми шинами, тормознула у ворот Учреждения. Дверца автомобиля ушла в сторону с металлическим скрежетом. Братья молчаливо, все с той же монументальной отрешенностью проводили его к зданию, в приемный покой, и ушли – исчезли навсегда, растворились в мутной пелене не-бывших воспоминаний, и больше он никогда их не видел. А следующие полгода не вспоминал об индейцах: не до того было.

Покой

Воздух приемного покоя, монументального, рассчитанного словно бы на титанов – не на нас, карликов – помещения сгустился в две новые фигуры: еще медбрат (не тот, конечно, что вначале – пожиже) и с ним два бесцветных ханурика; один из них с полукруглой вмятиной на черепе. Они держат в чуть подрагивающих, в узловатых венах руках больничное белье (кальсоны, фуфайка с завязками) и тапки. Переодевание на одном из диванов покоя. Диван, так же как и сам покой, – огромный, прямо-таки мифических габаритов.

Зарешеченные – чтобы не прыгали суицидники, догадался Адонис – широкие лестницы с каменными ступенями. Идем на отделение, в палаты. Не царские, разумеется…

Первая – надзорная палата с характерным запахом мочи.

Больные лежали, вытянувшись на койках. Горизонтальное положение тела человека символизирует полный покой, смерть. Покой… Покойник… Этимология!

Капельница на хилых, расползающихся вязках[2]; таблетка транквилизатора. И Адонис увидел сон – всплыла в засыпающем уме смутная греза: покой…

Пробуждение

Пациенты просыпаются – встают, пробуждаются психи. Хотя могли бы этого не делать: все равно следующий день будет точь-в-точь похож на предыдущий.

Пробуждение (не в буддийском смысле, конечно, а так – в бытовом). Пробуждение в Первой – надзорной – палате наступает чуть ли не в семь утра. Всех выгоняют из помещения вон, и сидят психи в коридоре, ежатся от сквозняка, зевают – хочется спать, доспать еще немного – но нельзя, сейчас нельзя. Таков порядок: проветривание.

Утренний туалет (иногда – по договоренности с персоналом – можно принять душ).

Завтрак.

Уборка коридора.

Досуг: чтение; письмо (письменные принадлежности запрещены, но некоторые больные, как это всегда бывает, ухитряются достать стержень синей шариковой ручки или огрызок карандаша); настольные игры (шахматы, шашки; остальные запрещены; на шестом отделении есть еще настольный теннис, но обэтом позже); бесцельное шатание по коридору; мастурбация; просмотр телевидения, видеофильмов (порнография запрещена); перекур; чифир из нифелей[3].

И разговоры, беседа… То была самая интересная часть больничного досуга, самая плодоносная в смысле опыта и впечатлений, но Адонис понял это значительно позже, много позднее.

Но я не знаю, кто из нас теперь он… Если ты достаточно долгое время существуешь рядом с сумасшедшим – тоже станешь безумным.

Литература

Дурацкий все-таки опыт беседы эти. Читать лучше. В том конце коридора (противоположном от входа[4] на отделение), что примыкает к столовой, водружен на косые деревянные ножки древний (на самом деле – производства 1970-х, но мы так далеко не заглядываем) советский шкаф. Последние годы доживает, бедняга. В его утробе – книжное богатство. Не то чтобы пиршество духа, конечно, но наш герой – в остальном бездельник, каких мало – обнаружил внутри: «Иностранный легион» Виктора Финка, индусский эпос (включая «Бхагават-гиту»), «Наполеон из Ноттинг-Хилла» (первый роман Честертона), «Новый Завет», «Заводной апельсин», «Коран» в карманном издании и даже – внимание! – «Дхаммападу» с комментариями. Ну, мать вашу за ногу! Наш герой – в остальном, как уже было сказано, ленивец, каких сам Диоген не сыскал бы – набросился на чтение.

Читают лежа на кровати, спиной к окну. Да и мы почти все делаем лежа или сидя. Когда, много позже, Адонис выписался из больницы, он едва мог ходить: болели пятки. Атрофия мускулатуры…

Хотя, если честно, читает мало кто… Разве что мусолят старые газеты с кроссвордами и байками-анекдотами. У некоторых на прикроватной тумбочке обстоятельно покоится толстенная книга, раскрытая аккурат на седьмой или четырнадцатой странице, и так неделями подряд… Чрезвычайно странно, что страницы покрыться пылью не успевают…

Словом, по-разному читают люди.

Удивление

Впервые заехав на