Обагренная кровью - Николай Иванович Ильинский
Как давно Евдокия не вспоминала о Боге! Помнит, как в годы ее детства, когда еще не запрещали службу в церкви, раздавался звон колоколов, как она с матерью на Вербную перед Пасхой несла в руках зажженную свечу, страшно боясь, чтобы она не погасла, и веточку вербы, окропленную батюшкой Василием Петровичем, имевшим длинные волосы, большую черную бороду и красивую блестящую ризу. Потом наступило вдруг взбесившееся время: церковь закрыли, батюшку вместе с семьей прогнали из села… Помнит, как священник, матушка и их сын с узлами уходили из Нагорного, столы на частых собраниях в селе стали накрывать красными скатертями, неизвестные приезжие люди громко, чтобы слышали все и в задних рядах, доказывали, что никакого Бога больше нет, что все это поповские выдумки. В их хате, несмотря на крики и плач матери, в святом углу поснимали образа святых и вместо них на стене на гвоздиках повесили сначала портрет Ленина, потом Сталина и еще каких-то других вождей в картузах и без картузов, с бородами и безбородых.
Вскоре мать умерла, а она так не хотела новых порядков в доме: угощать много курящих, спорящих, сердитых людей, вечерами боявшихся окон, в которые нехорошие дяди-кулаки могли палить из каких-то обрезов. И Дуся росла под присмотром отца Алексея Петровича Лыкова, активиста, вступившего в партию большевиков и избранного первым председателем колхоза имени «13-го октября».
Молодость, красота по материнской линии, высокое положение в селе по отцовской линии, поглядывание в ее сторону не только парней, кому надлежало это по возрасту, но и многих нагорновских мужиков вскружили голову Евдокии, пьянили ее чувства и разум. За ней ухаживали десятки ребят, ссорились, дрались, а она выбрала одного, выделявшегося среди других своей самостоятельностью, серьезностью, да и в немалой степени приятной наружностью: один только русый чуб, выбивавшийся из-под бескозырки с золотыми буквами «Черноморский флот» и якорями на лентах, стоил многих бессонных девичьих ночей. Это был Иван Званцов. За него Евдокия охотно вышла замуж. Отцу ее Иван тоже очень нравился, души в нем не чаял. Жить бы им да жить в любви и радости, да внуков и внучек наживать. Так нет же! Всем на горе в колхоз приехала бригада механизаторов МТС, среди которых был и пахнувший мазутом и керосином их бригадир Василий Игумнов. И тут пошло-поехало!.. Где-то вдалеке тарахтенье трактора звучало для Евдокии песней, и она готова была бежать туда, позабыв обо всем: и об отце, и о соседях, осуждавших ее, и о стыде, и об Иване с его золотыми якорями на лентах. Тогда-то она и увидела свой сундук с приданым выставленным по обычаям и традициям нагорновцев за ворота званцовского дома.
О Боге Евдокия вспомнила только теперь. Она тут же хотела затянуть часового в хату, сама не зная зачем, но он оказался для нее тяжелым, хотя на вид был тщедушным. Просто она сильно устала. И Евдокия вспомнила про канистру в легковом автомобиле. Шофера не было, он в соседней хате, а машина всегда оставалась под окнами коменданта. Вечером он заправлял автомобиль, наливал бензин из канистры, и теперь в ней еще плескалось горючее. Евдокия открыла крышку, запах бензина резко ударил в нос. Торопясь, она внесла канистру в горницу, в спальню. Адъютант и Гамар продолжали дружно храпеть Она тихонько стала выплескивать бензин под окна, прочно прикрыв их, и у двери до тех пор, пока канистра не отозвалась в ее руках пустым позвякиванием. Евдокия направилась к двери, чтобы бежать. Но куда? Кто мог спрятать ее в Нагорном, зная, что каратели перероют, как свиньи носом, все подряд, найдут ее и расстреляют тех, кто посмеет ее скрывать. Выбежав на крыльцо, она увидела выходящего из сарая Шандора, он пошатывался и держался руками за голову. Она его не убила, а только оглушила! И теперь часовой очухался, пришел в себя и, увидев ее, протягивал руки, словно собирался поймать обидчицу. Евдокия, стоявшая до этого как вкопанная, резко опять оттолкнула приблизившегося Шандора, он пошатнулся и опустился, опершись спиной о крыльцо. Она вбежала в сенцы, захлопнула за собой дверь, звякнула металлическим засовом. В хате долго не могла запалить спички, они ломались в ее дрожащих пальцах. Наконец она спичка вспыхнула, затрепетал маленький язычок пламени. Евдокия кинула спичку на пол, обильно политый бензином. Огонь вспыхнул и стал быстро бежать по горнице и под дверь в спальню. Адъютант зашевелился и закашлялся. Послушался голос Гамара, казалось, он звал на помощь. «Нехай придут к тебе помогать расстрелянные тобой пленные!» — мелькнула мысль в голове Евдокии. Женщина видела, как выскочил из спальни перепуганный полуголый Гамар, что-то истошно крича на своем языке, как поднялся адъютант с полными ужаса глазами. Евдокия выскочила в сени и плотно прикрыла за собой дверь, которую уже начало пожирать свирепое пламя. Она слышала крики в хате, стук в дверь, но навалилась всем телом на нее, уперлась ногами в пол, не позволяя ее открыть, а через несколько секунд и само пламя не позволило бы это сделать. Огонь бушевал у окон, посреди хаты, сухие бревна стен трещали, осыпаясь искрами. И крики очень скоро прекратились. Пламя охватило сени. Евдокия по лестнице поднялась на чердак, из которого над крыльцом выходила дверца.
Хата с треском пылала, гудела, трепещущее пламя высоко и широко поднималось над Нагорным. Со всех концов села на пожар бежали люди. По привычке они образовали цепочки и ведрами к пожарищу подавали воду из колодцев. Некоторые забрались на крыши соседних хат, им подавали также ведра с водой, чтобы там гасить искры. Вдруг дверца чердака над крыльцом распахнулась. В проеме с растрепанными волосами показалась Евдокия. Ее заметили, стали кричать, махать руками.
— Сигай!..
— Дуська!..
— Дуся!..
— Спасайся!..
Люди еще не знали, что она сама же и подожгла дом. Евдокия стояла, глядя сверху на мятущуюся, орущую и размахивающую руками толпу односельчан внизу, и жизнь ей показалась каким-то нереальным мгновением, которое должно закончиться сию же минуту. Страха не было. А только пустота в душе и вокруг.
— Прыгай, дура! Не стой! — громче всех кричал Свирид Кузьмич, хорошо понимая, что кому-кому, а ему прежде всего
