Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
Квартирка тоже преобразилась – нет скобленых дощатых полов и крашенных бледной немочью стен. Начищенным блеском сияет паркет. Потолки стали чуть ли не на метр выше, горит дворцовая люстра с хрустальными плафонами. Стены в позолоченных с тиснением обоях. На вешалке норковая шуба и дублёнка. Только заплёванная икона по-прежнему висит у двери. Красавица Макаровна хохочет, глядя на своё соблазнительное изображение, распахивает халат, чтобы поруганный Спас вдоволь налюбовался её обнажённой грудью, розово-торчащими, как плоды малины, сосками…
А Сапогов тем временем бредёт домой и бранится. Ухо, по которому шершаво прошлась карающая длань Макаровны, тлеет, и щека не остыла от недавней оплеухи.
Заходит в квартиру. Соседу Семёну сыплет под дверь рыбью чешую – на импотенцию. Иде Иосифовне суёт под половик заговорённую иголку. Хотел ещё гвоздь с кладбища добавить для усиления смертного эффекта, но подумал, что слишком крупный и гнутый. Ида Иосифовна сразу его обнаружит и выбросит, а иглу приспособит в хозяйство; та примется шить математичке невидимый саван.
В комнатке пинает под хвост квохчущего петуха. Сапогов не успел прибрать со стола остатки гречки и прочих поделочных мерзостей, петух всё склевал, а после стол и обгадил. Андрей Тимофеевич так вымотался, что наводить порядок нет сил. Похулив Всевышнего, он падает в кровать и засыпает.
Снится счетоводу удивительный сон. Будто петух на спинке его скрипучей панцирной кровати бубнит по книге заунывную молитву. Сапогов хочет пошевелиться и не может. Мысленно Андрей Тимофеевич создаёт внутри себя пентакль и запускает его бумерангом гулять по всем закоулкам тела и ума. Вращающийся, словно винт мясорубки, он отсекает какие-то сплетения и наросты. Сапогов что-то отрыгивает в ладонь и видит – вышла ржавая игла, сидела в теле с тёткиных незапамятных времён. Значит, всё-таки попала в вену и колола сердце.
На верхней площадке разорённой колокольни дьявольский ветер, как звонарь, раскачивает гулкую пустоту. «Почему?» – спрашивает Сапогов. И красавица, похожая на звезду итальянского кинематографа Аниту Экберг, мелодично отвечает: «Потому что, когда рождается сильный колдун, бьют в колокол!»
Сапогов видит, как по нему скачут какие-то мошки, а на каменном полу трепещут караси. Вот он уже в прихожей у Макаровны, откуда его недавно изгнали. Анита приникает к счетоводу горячим поцелуем. Сапогов вздрагивает и отстраняется. Красавица заливисто восклицает: «Дурень! Моль!» – и Сапогов с восторгом и ужасом понимает, что это преобразившаяся Макаровна!
Обворожительная ведьма поворачивает Андрея Тимофеевича к зеркалу и дует ему в лицо. Оно исчезает, точно Сатана слизнул. Макаровна творит нового Сапогова, молодого красавца, разве нос чуть длинноват. И волосы остались прежние – лимонно-бледные.
Макаровна несётся прочь, оглядывается и смеётся, словно приглашает броситься в погоню. Что-то распирает ширинку. Отлетают пуговицы, упругий сапоговский Змий вырывается на свободу. Чтобы догнать красавицу, счетоводу даже не нужно бежать, Змий всё сделает сам! Летит бесконечными коридорами вслед за Макаровной. Ведьма захлопнула за собой дверь, так Змий просочился сквозь замочную скважину и настиг беглянку, проник и шурует туда-сюда по замысловатым лабиринтам её сладостных внутренностей. Как хорошо им вдвоём, милая! Как могло быть хорошо нам с тобой! Головастый Змий, трепеща раздвоенным языком, выглядывает изо рта Макаровны, извергая ей на груди потоки густого желеобразного семени, а она размазывает его по животу и курчавому лобку…
С Сапоговым приключилась феерическая поллюция. Последние случались лет десять назад, когда снились конфузные эротические сюжеты с Лизанькой Лысак. Поутру Андрей Тимофеевич также отмечает физиологические улучшения в организме. Вроде уменьшились припухшие лимфоузлы и кровь из носа не хлыщет. На колене, однако, выскочило непонятного происхождения белое пятно. «Довёл себя до белого колена», – невесело усмехается счетовод. Пятно, впрочем, не беспокоит, и он тотчас о нём забывает.
Будни Сапогов решает посвятить активным поискам тройного перекрёстка. Андрей Тимофеевич давно приметил стальной обод колеса обозрения в городском парке. А что, если воспарить на Колесе имени Чёрта над городом и осмотреть ландшафт с высоты? Наверняка найдётся нетронутый Чёртов Крест!
Позавтракав разогретой вермишелью, Сапогов отправляется в парк к аттракционам.
II
Какая мрачная ваша улица. То ветер вдруг погонит по щербатым тротуарам хрусткую, точно высохший пергамент, листву, или зарядит дождь сырой, колючий, и капли в нём не облачный дистиллят, а унылая химическая вода из-под крана.
С лязгом и грохотом проносятся грузовики с деревянными, как заборы, кузовами и жёлтые «икарусы» с рваной резиновой гармошкой посреди туловища. Пахнет пылью, бензином и ещё чем-то подгнившим и сладким. Возвышается постамент, на нём болотного цвета мёртвый танк. Над проезжей частью натянут древний с размытыми буквами транспарант – память о позабытом Съезде.
В соседнем сквере Ленин из неведомого жёлто-зелёного сплава – может, упавшего метеорита – грозит небесам воздетой рукой, а в кулаке, как свиток с проклятьями, зажат картуз. У подножия увядшие цветы и еловый кладбищенский венок.
На улице ничего не меняется. Из подвальной прачечной тянет запахом вскипевшей на утюге слюны. В молочном на вывеске перегорело последнее «о» и боковая часть неоновых трубок буквы «к»; по вечерам надпись пылает словом «МОЛОХ».
Под витринным стеклом экспонаты пищевого мавзолея: жёлтые бруски сливочного масла и маргарина, крапчатый от изюма творог с воткнутым железным совком, треугольные пакеты с молоком, бутылки кефира с крышками цвета мушиного брюха.
Вот магазин с незамысловатым названием «Продукты». Морковь в ящике-клетке пахнет землёй, а картофель – склепом. Холодильный саркофаг мясного отдела хранит студёнистый отрез зельца и кровяную колбасу; кровавый рёберный размах бычьей грудины напоминает костяные крыла. Мясник выглядит как палач, продавщицы похожи на санитарок.
В парикмахерской царит вечная Илона Борисовна, которая только и знает, что причёски «бокс», «полубокс», «канадка», «модельная» и «под ноль». На женский зал всего один фен, будто инопланетный гермошлем или же скорлупа пластикового технозавра.
Какая мрачная ваша улица. Здесь проживает мальчик Костя одиннадцати лет. От сверстников его мало что отличает, разве пятнышки лишая на коротко остриженной голове. Глаза у Кости серые, нос веснушчатой пуговкой. А ещё у него почерневший безымянный палец на правой руке.
Многие думают, что палец у Кости отсохший, но это не так. Он может чуть сгибаться, и на нём, медленный, точно карликовое деревце, продолжает расти ноготь, напоминающий загнутый птичий клюв. Мамины затупленные маникюрные ножницы «клюв» не берут, а ведь справлялись и с папиными ногтями, а уж те твёрже гранита, не режутся, а крошатся на осколки.
Костя почти не стесняется мелкого уродства, свыкся. Если что, палец можно чуть поджать или вообще сунуть руку в карман, и не увидят. Вот однажды в Костину школу привели мальчика Артура
