Песня имен - Норман Лебрехт
Интерес у публики разожгли, и от журналистов не стало отбоя. Отец регулировал кампанию с мастерским хладнокровием, но и он иногда не справлялся со стихией, и это ложилось бременем на Довидла.
— Мортимер, ты перегружаешь мальчика, — выговаривала ему мать за завтраком. — Эти дотошные интервью, бесконечные концерты в спальных городишках и ежедневные упражнения — они сказываются на его здоровье. Посмотри — он бледный, под глазами синяки, аппетита нет. Не удивлюсь, если у него и бессонница. Дэвид, сколько ты спал сегодня ночью?
— Не меньше четырех часов, миссис Симмондс, — прошамкал он с полным ртом и подмигнул мне поверх голубой чашки.
— Видишь, Мортимер? — воскликнула умело заведенная миссис Симмондс. — Ты доведешь мальчика до нервного расстройства.
— Дорогая моя Вайолет, — сказал отец, разравнивая джем на поджаренном черном хлебе, — можешь не сомневаться: интересы Дэвида для меня на первом месте. Как и ты, я состою с ним в отношениях in loco parentis[16] и всячески позабочусь о том, чтобы он не перетрудился. Но ты должна помнить, Вайолет, что он артист, а я его импресарио. Я употребил весь свой опыт и все возможности для его блага и счастлив сказать, что он внимательно прислушивается к моим советам — при этом, сколько я слышал, находит время и для развлечений. Мисс Уинтер сказала мне, что в начале недели видела его в очереди перед кинотеатром «Эвримен» с «развитой», как она выразилась, молодой дамой.
Довидл самодовольно усмехнулся и успокоил мою маму:
— Подруга из колледжа, абсолютно респектабельная семья.
— Вот видишь, — продолжал отец, — это уже не домашняя проблема. Речь идет о деле. Мальчик в хороших руках и скоро станет мужчиной. А мужчина должен делать то, что ему говорит его импресарио. Дэвид, можно напомнить тебе, что завтра утром у тебя фотосессия? Будь готов к девяти тридцати. Пожалуйста, темный костюм, белая рубашка. Вайолет, проследишь, чтобы было выглажено?
Результаты этой съемки появились на четвертой и пятой полосах «Ньюз кроникл» под заголовком: «Играть на струнах сердца». С дерзко распахнутым воротом ослепительно белой рубашки Эли Рапопорт сидел на подлокотнике скамьи в парке и смотрел на склон Хампстедской пустоши, с каждым днем врастая в свой новый публичный образ и удаляясь от Довидла, которого я знал.
В марте отец сообщил газете «Таймс», что, кроме Баха, Эли Рапопорт впервые исполнит «Концерт мира» современного, но мелодичного композитора Владимира Кузнецова. Новая музыка — обычно кассовый провал, но Владимира Кузнецова Лоуренс Оливье предпочел слабеющему Уильяму Уолтону для предполагаемой экранизации «Потерянного рая», и интерес к Рапопорту настолько вырос, что его дебют растянулся на целую неделю концертов в Роял-Альберт-Холле. В последний день марта я был послан наклеивать ленты «Только возвращаемые билеты» на громадные афиши и старался избегать спокойного взгляда глубоко посаженных глаз Довидла, гипнотизировавших кенсингтонских прохожих.
На следующей неделе Королевское Генделевское общество (патрон — Его Величество король) представило давно утерянный, по словам президента — профессора сэра Гарольда Брука, — кончерто гроссо 1724 года. В письме композитору Георгу Филиппу Телеману в Гамбург Гендель сообщал, что произведение содержит в себе зачаток того, что можно рассматривать теперь как первый настоящий скрипичный концерт — за несколько лет до баховских. Партия скрипки не была полностью выписана, но при любезной поддержке «Симмондс лимитед» сэр Гарольд готовит вариант, который будет впервые исполнен блестящим молодым музыкантом Эли Рапопортом в ходе гастролей по шести европейским странам.
Выпустить нового музыканта с двумя новыми произведениями, причем одно из них заявлено как важное историческое открытие, — затея беспрецедентная и граничила с дурным вкусом. Но так убежден был отец в таланте Довидла, так вложился эмоционально в его успех, что махнул рукой на благоразумие и сдержанность. Пресса сыграла свою роль безупречно. В первой пространной статье «Дейли телеграф» представила его как единственного уцелевшего из семьи польских евреев, уничтоженной нацистами в годы оккупации; с детства он воспитывался в семье мистера Симмондса, музыкального импресарио и издателя.
«Я обязан жизнью семье Симмондсов и британскому народу, — сказал Довидл. — Я никогда не смогу расплатиться по этому долгу. Но если мне дан какой-то талант, я посвящаю его защите ценностей, которые открыла мне эта страна — свободы, терпимости, достоинства личности».
В более легкомысленном ключе сообщалось, что молодой скрипач «с удовольствием проводит время в обществе красивых девушек, любит послушать музыку кантри и в три часа ночи выпить крепкого кофе на зеленном рынке Ковент-Гарден». В те пуританские времена журналисты не стремились влезать в подробности ночной жизни своих героев.
Натиск прессы потребовал дополнительной рабочей силы в штабе Симмондса. В пасхальные каникулы, когда я готовился к выпускным экзаменам в Кембридже, меня посадили в приемной разбираться с самыми разнообразными посетителями. Тут были и праздношатающиеся, и склочники, и перекупщики билетов; корреспонденты швейцарского новостного агентства, коммивояжеры, предлагавшие скрепки для бумаг, сборщики пожертвований для Израиля, оркестранты, не получившие жалованья, обносившиеся композиторы, музыковед из Эдинбурга, предлагавший поставлять сопроводительные тексты для всех программок. «Стимулирующие статьи помогают заполнить зал», — оптимистически заверил он меня.
С музыкальными надоедами я обходился вежливо, но твердо. Ни один не миновал моего стола и не отнял больше трех минут от чтения биографии Сталина — весной 1951 года, в разгар холодной войны, эта книга Исаака Дойчера была обязательным чтением для всякого, кто намеревался получить степень по современной истории.
Более цепкими были чиновники — сотрудники Совета по искусствам, инспекторы муниципальных советов, атташе по культуре из посольств, — все добивались одного и того же: билетов на дебют десятилетия. Единственным, кого мне не удалось отшить, был худой итонско-оксфордский тип в визитке и брюках в полоску, — он явился в четыре часа, когда по коридору катили тележку с чаем, и потребовал встречи со старшим партнером.
— Я Александр Хорниман-ффитч, министерство иностранных дел, — величественно протянул он.
— Боюсь, мистер Симмондс до вечера на совещании и принять не сможет, — ответил я.
— Тогда я подожду, пока он не освободится, — сказал чиновник и, выбросив крахмальные манжеты и слегка поправив жемчужную галстучную булавку, занял свободный стул рядом со мной. Человека из министерства иностранных дел я никогда не видел во плоти. Не видела, кажется, и Розалин, временная секретарша, чье место он занял. Спокойная, с
