Обагренная кровью - Николай Ильинский
Вся ненависть немцев к летчику, который принес им столько неприятностей и беспокойства, перешла на Захара Денисовича. Никто уже не вспоминал о наказании его советской властью, о ссылке на лесоповал в Сибирь. Его долго пытали самым изощренным образом: били, подвешивали на крюках вниз головой. Он не раз терял сознание, его обливали холодной водой, приводили в чувство и вновь пытали, задавая такие вопросы, о которых Захар Денисович ни слухом, ни духом не знал и слышал впервые: о его связях с местным партизанским отрядом.
Поздней ночью в темноте он пришел в себя. Вспомнил, где находится, не чувствуя своего тела. «Это и есть конец света», — подумал он. Мысли обрывками заполняли его память. То вспоминалась рыдающая Акулина, то Алексей, не успевший выхватить из-под подушки пистолет, то Антон с Оськой, набросившиеся на спящего летчика, то лесоповал, то лица испуганных соседей. Но одного никак не мог взять в толк Захар Денисович: за какие такие грехи он принимает Христовы муки? Он стал размышлять над Святым писанием, которое неплохо знал еще с лесоповала, где украдкой удавалось кое-что почитать и запомнить. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб», — вспомнил он Евангелие от Иоанна. «Но кто я? Разве я могу сравниться с Иисусом Христом, который пошел на крест, чтобы спасти весь род людской, а я своей смертью не спасу и одного человека-многострадального Алексея?»
Захар Денисович попробовал подняться, однако это ему не удалось — ни ногой, ни рукой он не смог даже пошевелить. «Лежу, как обрубок, — решил он, — может, у меня уже нет ни ног, ни рук». Так он пролежал до тех пор, пока над Красноконском не поднялось высоко горячее солнце. Но в подвале, где пытали Захара, по-прежнему было темно и сыро, пахло кровью и паленым мясом: раскаленным железом палачи жгли его тело, следы ожогов болели и кровоточили на спине и груди старика.
С грохотом и скрежетом отворилась тяжелая железная дверь, и в подвал вошла группа немцев. Двое из них схватили Захара Денисовича под руки и потащили на свет, лившийся в подвал со двора. У комендатуры стоял грузовик, в кузов которого и закинули полуживого арестованного. Машина, заурчав, тронулась. Куда везут, Захар Денисович не знал: скорее всего, на расстрел, думал он, ощущая от тряски на колдобинах нестерпимую боль. И опять вспомнился ему Христос, его страдания, когда он нес свой крест на Голгофу, избиваемый римскими солдатами плетками и палками. С этими мыслями Захару Денисовичу было легче переносить собственные муки, а может, это ему только так казалось…
А в это время в Нагорном, на выгоне перед управой, полицаи под руководством немецких солдат быстро соорудили виселицу. Затем, забежав в каждый двор, от имени оккупантов приказали всему населению собраться у назначенного места.
— Пусть видят все, как мы поступаем с ворами и укрывателями преступников, — заявил эсэсовец Эккерт старосте.
В село прибыл грузовик, сопровождаемый мотоциклами с солдатами. Из кузова вывалили Захара Денисовича и поставили на ноги. На грудь ему повесили дощечку с надписью «Вор и партизан», поставили его на табурет под перекладиной и накинули на шею петлю. Захар Денисович в последний раз оглядел односельчан, боясь увидеть среди них Акулину Игнатьевну, но, не увидев, несколько успокоился — не хотелось ему, чтобы она страдала в минуты его гибели. Затем он кинул взгляд на купол церкви, на который еще не поставили крест, как обещал староста, да и саму церковь заготовитель Блюггер давно превратил в склад не только продуктов, но и всяческих вещей, отнятых у местного населения, быстро прошептал «Отче наш». Потом громко произнес так, что слышали стоявшие впереди нагорновцы: «Господи, прими дух мой!» Охранник эсэсовца Эккерта рядовой Якоб Тир ногой выбил из-под Захара Денисовича табурет, и петля больно сдавила горло старика. Толпа у виселицы охнула. А душа погибшего, освободившись от мирских тягот и забот, легко и высоко поднялась и стала парить, не проявляя ни удивления, ни страха, над знакомыми улицами села.
Откуда-то вынырнул фотограф в форме немецкого солдата. Сначала сфотографировал повешенного, потом нескольких солдат рядом, а затем немцы принялись отбирать из толпы собравшихся мужиков и молодых парней, куда попали Федул, Афанасий Фомич, Демид Савельевич, а также среди них оказался и Митька. Всего человек десять.
— А для чего нас-то? — спросил Федул у Афанасия Фомича, чувствуя, как становится мокро в штанах.
— Вешать будут для компании, — съязвил за Афанасия Фомича Митька. — А то Захару скучно одному висеть…
— Типун тебе на язык, — сердито пробормотал Афанасий Фомич.
— Но за что нас наказывать? — дрожал Демид Савельевич.
— Тебя точно за Нюрку, — опять хихикнул Митька, — чтобы она не выдавала секрет…
— Какой? — испугался Демид Савельевич. — Какой секрет?
— А такой… Хвастает, что она каждый день ходит… в паликмахерскую… кудри наводить… господину Эккерту это очень нравится!.. Нюрку он хватает за толстую задницу, а отца ее хочет веревкой обнять за тонкую шею…
— Хватит тебе, Митька, — еще пуще рассердился Афанасий Фомич, — не зубоскаль, и без тебя тошно…
Эккерт заставил стать рядом с мужиками старосту и Оську.
— За что? — у старосты мелко дрожали колени.
— Надо так, — коротко бросил эсэсовец. — И ты, полицай, становись, приказал он Егору Ивановичу, и тот послушно стал рядом с Митькой.
— И тебе перекладина в награду, господин полицай, — насмешливо шепнул Митька.
Рядом с Грихановым стал Якоб Тир, довольный тем, что именно он выбил табуретку из-под ног поджигателя хлеба Захара Денисовича. Эккерт оглядел группу, позади которой висел несчастный Тишков.
— Мне не нравится выражение ваших лиц, — сказал эсэсовец. — Вы должны улыбаться, вы довольны, что повесили вора, поджигателя хлеба и укрывателя опасного преступника, вы радуетесь, вы поддерживаете меры оккупационных властей по наведению нового порядка… Пусть знают все и всюду, что русское население солидарно с политикой Германии… Улыбайтесь же! Ну! — грозно почти крикнул он и застыл в ожидании, сверля глазами и, словно удав, гипнотизируя каждого.
Преодолевая себя, мужики оскалились, вымучили на своих лицах нечто наподобие улыбки, даже староста делано показал свои желтые зубы. Искренне улыбались только Оська и Тир. Фотограф стоя и с колена сделал несколько щелчков.
Жители села расходились по домам подавленные. А по Нагорному продолжали шнырять полицаи, разыскивая Анну: кто-то донес немцам, что она слишком уж рыдала по поводу ареста летчика. Возможно, она знает, что произошло по пути в комендатуру с летчиком
