Рассвет сменяет тьму. Книга первая: Обагренная кровью - Николай Ильинский

— Когда был живой, наставляла ему роги, а теперь разнюнилась…

— Лицмерит стервотина!

— Завтра же забудет Антоху, — шептались мужики, а вслух сказать боялись: еще придерется — беды не оберешься!

К полицаю Гриханову никому не пришло в голову заглянуть — именно там Екатерина и прятала Анну.

— Катька твоя нашлась? — спрашивали у Егора.

— Да она, шельма, никуда и не девалась, договорилась с матерью, та ее от меня и прятала, — врал Егор. — Ох, и дал я им обоим прочуханку — век помнить будут!

Дома пытался потянуть за косу Екатерину, но она решительно оттолкнула его от себя.

— Ты, полицай, не для меня! — сверкнула глазами на отца дочь.

— Что ты делаешь?! — с ужасом шептал он ей, оглядываясь на окна и дверь хаты. — Узнают, что Анна здесь, — всех нас на распыл пустят… Дурья твоя голова!..

— Если выдашь, я сама пойду под перекладину, — заявила Екатерина, и по ее тону, по ее широко раскрытым глазам, в которых отражались решительность и ненависть, отец понял, что дочь не шутит. Единственное, что он сделал, чтобы отвести от собственной хаты беду, — стал быстрее других бегать от двора к двору, кричать громче всех, якобы разыскивая Анну, а потом первый же распустил слух, что она, дескать, еще тогда, когда летчика повели в комендатуру, ушла из Нагорного, а куда, никто не знает — свет велик!

X

Судьба Виктора оставалась неизвестной. Анисья Никоновна голосила день и ночь. Украдкой и от жены, и от соседей вытирал кулаком слезы и Афанасий Фомич. Никто не мог определенно сказать, какова была роль Виктора в трагической развязке на дороге в комендатуру. Рассуждали в селе кто во что был горазд. Митька и Тихон твердо верили, что их друг принял сторону летчика и помог ему освободиться, иначе он поступить не мог; другие, наоборот, с такой же уверенностью, без сомнения, утверждали, что он, защищаясь от каким-то чудом развязавшего себе руки летчика, был вместе с Антоном, ведь что ни говори, а они одной фамилии, двоюродные братья: не мог Виктор причинить смерть брату, хотя и полицаю, за что в Нагорном Антона откровенно презирали. И Виктор погнался за летчиком, которому удалось вырвать из рук Антона карабин и смертельно ранить его. Да и Нюрка тому свидетель: слышала, как Антон четко сказал перед смертью, что Виктор побежал за летчиком. И даже эсэсовец Эккерт подтвердил это. В лесу между Алексеем и Виктором произошла перестрелка, в результате преследователь, возможно, был поражен в голову, свидетельством чему был найденный полицаем под кустом картуз Виктора с кровавыми пятнами.

Выйдя наконец из подполья, Екатерина откровенно плакала, переживая за Виктора, во всем винила Оську.

— Он, вражина, причина всей беды, — вздрагивала она, плача. — Из-за него схватили летчика, из-за него Антон заставил Виктора вести Алексея в комендатуру, из-за него случилась смерть на дороге…

Егор Иванович, обрадованный возвращением дочери в родной дом, смирился и перестал ее ругать за долгое отсутствие, но и о ее замужестве больше не намекал, тем более что и Оська, хотя и не отказывался от желания жениться на Екатерине, теперь не лез к ней в душу, не надоедал приставанием, а решил переждать, когда Нагорное успокоится.

Лишь на третий день немцы разрешили вынуть из петли несчастного Захара Денисовича и похоронить на местном кладбище. За его гробом шли несколько старушек. Мужчины постарше и молодые парни в похоронной процессии участия не принимали — боялись гнева карателей. В селе появилась уездная газетенка, издаваемая по решению оккупационных властей, в которой были помещены фотографии казни Тишкова, в том числе и фотография улыбающихся на фоне виселицы нагорновцев.

— Все, Федул, — с подковыркой пророчествовал Митька, — придет Красная армия и всех нас, дураков неотесанных, повесят за ту часть нашего срамного тела, которое мешает плохому танцору плясать… И тебя первого, поскольку ты дезертир!..

— Я в плен попал, — плаксиво защищался Федул, — а тут не стань да не улыбнись — самих рядом с Захаркой вздернули бы…

Газету доставили почти в каждую хату. Афанасий Фомич, обложив газету многоэтажным матом, разорвал ее на мелкие кусочки и повесил на гвоздик в нужнике. Кусочек с обидной фотографией, где красовался и его оскал над лопатообразной бородой, он поспешил использовать в тот же день, едва лишь забурлило в животе. Так поступили с личным врагом, то есть с ненавистной газетой, и другие мужики.

— Хватит нам лопухами подтираться! — торжествовал Митька. — Хоть в чем-то от фашистов польза…

Немало слез выплакала в эти дни и Татьяна Крайникова, но теперь слезы часто навертывались на ее глаза от радости: не стало лиходея, миновала опасность оказаться во власти изголодавшихся по женщинам мадьяр, как грозил ей Антон. Теперь ей было страшно в той степени, в какой находились все нагорновцы в условиях гитлеровской оккупации. В управе только и говорили, что немцы наконец-то захватили Москву, и полицейские с масляными улыбками на вечно хмельных рожах твердили: «Сталин капут!» Без точной информации обстановка в Нагорном становилась все мрачнее и тягостнее. Молодые девушки и парни со страхом ожидали, что их вот-вот отправят на работу в Германию. Но пока призывались лишь добровольцы.

— Ты вот что, сынок, — завершая обед облизыванием деревянной ложки, с хрипотцой в голосе начал Свирид Кузьмич, хмуро поглядывая то на Оську, то на Авдотью Саввишну, — как бы нам с матерью трудно ни было, а поезжай-ка ты в Германию, изъяви такое добровольное желание сам, в уезде, надеюсь, этот твой шаг оценят и найдут для тебя подходящее местечко и работу на чужбине… Так вот, Ося… — староста опустил голову, и плечи его вздрогнули.

Авдотья Савишна тихо заныла, но, увидев злой взгляд мужа, уголком белого платка стала вытирать быстро набежавшую слезу.

— Ну как же, как же, Свиридушка, своего дитя на чужбину… — простонала она.

— Плачь, не плачь, Авдоха, а надо, — вновь сердито зирнул из-под бровей на жену староста. — Коли мы ввязались в такое дело, — он вытер вспотевший лоб рукавом рубахи и твердо повторил: — В такое дело… Кто знал!.. Мы ведь радовались, когда немцы пришли, думали, заживем, как до революции жили или в эту… нэпу… Но выходит, и новая власть нас обмишурила… Наш сиротинушка ветряк стоит, опустив крылья, как уши побитый кобель, потому что молоть ему нечего, немчура не разрешает даже горсть пшеницы под жернова