Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Вагоны первого класса того времени состояли из трех отделений: одного, в средине, большого, с несколькими рядами кресел, обращенных попарно передками друг к другу, и двух малых, на каждой из оконечностей вагона, с продольными диванами по обе стороны их. В большое отделение можно было пройти лишь чрез одно из малых.

Отделение, чрез которое приходилось проходить Ашанину, было битком набито дамами. Шубы, капоры, пледы, подушки, дорожные мешки, корзинки, несессеры, ящики в футлярах и наволочках – все это так и запестрело в глазах молодого человека. Негде было уже более яблоку упасть. Пассажирки, с озлобленными лицами, устраивались кое-как на своих местах. «Извините! – Pardon! – Теснота-то какая! – Что же это такое, Господи!» – несся говор и громкие вздохи. Духота была уже и теперь страшная.

Ашанин остановился у дверей, затрудняясь проложить себе путь в этой толчее женщин и вещей…

– Каково-то напихали нас, что сельдей в бочонок! Полюбуйтесь, батюшка! – обратился очевидно к нему из ближайшего угла знакомый голос.

– Ах, Марья Яковлевна, – воскликнул он, узнавая свою московскую знакомую, – я и не знал, что вы Петербурге… И вы тоже, Александра Павловна!..

Он подал руку г-же Лукояновой и сидевшей подле нее дочери.

– Как же, приезжали, как видите, на несколько дней, – заговорила московская барыня, – и даже на бал попали в прошлый понедельник, dans le grand monde, у Краснорецкой; я ей родня, вы знаете, и даже не дальняя… Очень кстати так вышло, Двор был, Саша всю царскую фамилию видела, – лицо Марьи Яковлевны засияло удовольствием, – и все милы так с нею были, говорили, и даже один из князей танцевал с ней. Она, правду сказать, очень авантажна была в этот вечер…

Александра Павловна при этих словах чуть-чуть поморщилась и повела как бы с упреком глазами на мать.

– A уж только, признаюсь, ехать на этих железных дорогах смерть моя; не привыкну я к ним никогда! – продолжала она между тем. – Сережа сегодня дежурный, провожать нас не мог. Приехали мы с его человеком спозаранку, заняли вот эти места и надеялись, что нас не обеспокоят…

Поезд в эту минуту двинулся. Марья Яковлевна слегка привскочила, широко перекрестилась и проговорила:

– Фу, ты, Господи, каждый раз испугает!..

Ашанин воспользовался этим и пробрался в большое отделение, где ему заранее было занято артельщиком место.

V

Колпино, десять минут…

Поезд стоял у станции. Ашанин поспешил подняться и направился к выходу.

– Ну, слава Богу, хоть отдышаться можно будет! – говорила в то же время Марья Яковлевна Лукоянова, успевшая за это время возбудить к себе враждебное настроение со стороны всех своих спутниц громкими своими воздыханиями и жалобами на тесноту и духоту. – Выйдем, Саша, на воздух.

Ольга Елпидифоровна Ранцова, смертельно скучавшая одна в восьмиместном отделении, предоставленном ей любезностью monsieur Vaquier, стояла уже на своей площадке, глядя прищуренными глазами вперед, как бы выглядывая кого-то в толпе, выходившей из вагонов.

Она тотчас же узнала массивную, в тяжелой лисьей шубе московскую барыню, с трудом продиравшуюся в дверь насупротив ее. Марья Яковлевна, в свою очередь, живо обернулась к следовавшей за нею дочерью и шепнула ей: «Узнаешь, Саша?»

– Сходите осторожнее на платформу, maman, скользко! – громко ответила на это та.

– A вот Владимир Петрович поможет мне, любезный кавалер, – засмеялась громоздкая маменька, завидев приближавшегося к ним Ашанина.

Она сошла при его помощи и тут же остановилась и стала повествовать ему, как им дурно и тесно в вагоне, и едут с ними все какие-то провинциалки и «даже большие мовешки», судя по их разговору: рассказывают, как они «кутили» в Петербурге, a одна так прямо говорит, что очень любит пить шампанское и «притти от него в то состояние, которое называется 1-bon courage…» «И отродясь не слыхивала я подобного выражения, и что это за „bon courage“ такое, – восклицала сердито Марья Яковлевна, – сейчас видно, что ужасные mauvais genre-1. И так это неприятно, еду я с дочерью, молодою девушкой, и вдруг рисковать слышать такие разговоры! Не понимаю, как этакой всякий сброд пускают в первый класс!..»

Ашнин слушал эти речи со снисходительною улыбкой, и подымая от времени до времени украдкой глаза на Ольгу Елпидифоровну Ранцову, которая, в свою очередь, закусив нижнюю губу, внимательно прислушивалась к ним со своего места, как бы соображая что-то, и в то же время любопытно разглядывала стоявшую к ней боком безмолвную девушку, на чертах которой угадывала она неодобрение пылким откровенностям ее маменьки.

– Monsieur Ашанин, – внезапно сходя на платформу, громко произнесла она, – présentez moi à ces dames, je vous prie2!

Он с некоторым изумлением, но, повинуясь, выговорил ее имя, имя дам, с которыми стоял…

Она не дала ему кончить и протянула руку еще более, чем он, изумленной московской барыне:

– Прошу у вас тысячу раз извинения за мою смелость, – торопливо заговорила она на французском языке, – но я невольно услышала то, что вы говорили monsieur Ашанину: вам неудобно в вашем вагоне, и притом неприятные спутницы… A у меня полвагона в моем распоряжении, и я совершенно одна. Позвольте предложить вам перейти ко мне, вы меня осчастливите, vous me rendrez tout-à-fait heureuse, madame3! – с очаровательною улыбкой говорила г-жа Ранцова.

Это было так неожиданно, что Марья Яковлевна могла только пробормотать:

– Ho как же это так… в чужой вагон!.. Мы вас все-таки стеснить можем…

– Vous me rendrez tout-à-fait heureuse, madame! – повторяла та умоляющим голосом.

– Ho у нас там… вещи, – слабо возразила московская барыня: она, видимо, сдавалась на предложение.

Оно застигало ее врасплох. Во всяком другом случае она была бы, вероятно, менее сговорчива, не решилась бы так легко принять услугу от этой «дамочки», о которой слышала, как о большой кокетке, от которой все мужчины без ума и которая, «конечно, не совсем компания для ее Саши». Но здесь, на железной дороге, где приходится «душиться в скверном вагоне» и слушать рассказы о каком-то «bon courage», иметь возможность «протянуться на приволье»… И притом 4-«cette madame Rantzoff все-таки bien élevée-4, видно, и такая хорошенькая, так любезно просит, и туалет на ней такой восхитительный, богатый и со вкусом»… «Да и его, как видно, нет на поезде», – молвила себе в заключение г-жа Лукоянова, обегая быстрым взглядом платформу, по которой с разрумянившимися лицами